Азеф - Роман Гуль

- Видел! Ночью, понимаешь, видел, вырвалась из ворот, совсем близко, с ацетиленовыми фонарями, таких фонарей ни у кого в Москве нет...

- А охрана?

На столе - закуска, водка, несколько бутылок пива, про запас, чтоб не беспокоить полового.

- С казаками проехал, к Кремлю.

- Стало быть сторож с колокольни прав?

- Ну да. Я волновался, чорт знает как.

- Стало быть убьем.

Савинков налил рюмку, выпил, закусил вывертывающимся из-под вилки крепким огурцом.

- Янек, после убийства я узнал что-то, чего до убийства не знал. Всё как-то странно, ей Богу странно. Словно старичок даром не прошел, - закашлялся Савинков, - умер, а что-то оставил во мне, на мне, чорт знает где.

- Ты говоришь о грехе?

- Ни-ни, как раз обратное. Раньше, когда я никого еще не убивал, чувствовал, что убить грех, было такое ощущенье. А теперь вот именно этого ощущенья-то и нет, сплыло.

Савинков налил пузырчатую рюмку.

- Понимаешь, как-то внезапно вышло всё по Верлену: "Je perds la memoire du mal et du bien". Мне как-то Гоц говорил, что его внутренней жизнью правит категорический императив Канта, а вот мой категорический императив - воля Б. О. И всё. И ничего больше. Я сказал Гоцу, а он, - это, говорит, моральное язычество. Перед тем как кокнуть старичка - улыбнулся Савинков, - вот перед этим была какая-то вера в наше дело, в террор, в революцию, а после... Савинков развел руками, - не пойму, стерлось, понимаешь, вот самая эта тончайшая грань стерлась, перестал понимать, почему для революции убивать хорошо, а для контрреволюции, скажем дурно? Больше того - для партии убить надо, а для себя почему-то никак нельзя? - Савинков захохотал с хрипотцой голосом размоченным водкой, сводя на Каляеве узкие горячие глаза.

Каляев сидел, подавшись телом к Савинкову. На бледноватом, нежном лице был даже как бы испуг.

- Не понимаю, - проговорил он. - Ты говоришь: убить надо, не надо. Да, дорогой Борис, убить никогда не бывает надо; ведь мы убиваем только лишь для того, чтобы в будущем жить культурно, жить именно без этого проклятого террора. Убить никогда не бывает "надо", только когда за убийством большая любовь, великая любовь к человечеству, к правде, к справедливости, к социализму, к свободе, к человеку как брату, только тогда можно убить, и мы, выходя на террор, не только ведь убиваем "их", мы убиваем себя, "свою душу" отдаем на алтарь идеи.

Савинков засмеялся.

- Ну, вот, стало быть я ее уже отдал.

- Не смейся, - взволнованно проговорил Каляев, - это больно.

- Прости, Янек, дай скажу, ты дитя, ты ребенок, и это вот твое принесение жертвы, как у Егора, как у Доры, по моему просто ваше биологическое, так сказать, назначение. Понимаешь? Мне например начинает казаться, что все эти слова о правдах-справедливостях, идеях-идеалах, о социализме и прочих фаланстерах, всё это - у вас, лучших боевиков, прикрывает исступленную жажду жертвы, как таковой. Ну, если б вот у нас, например, сейчас было не самодержавие, а социализм и рай на земле, то ты всё равно бы нашел какую-нибудь идею и принес бы себя ей в жертву.

- Неверно! - страстно перебил Каляев.

- Да, да, - говорил Савинков, - смотрю на тебя, люблю тебя, Янек, но кажется, что другой жизни, другого дела, чем "отдать жизнь" у тебя нет, даже быть не может. Аккуратно получать жалованье ты не можешь не только теперь, но даже и при наступлении социализма. Ты и там принесешь жертву, но какую-нибудь другую, такая уж твоя биология, рожден жертвенником, вот что я чувствую, Янек. Ты говоришь, народ, социализм, хорошо, ну а что же это за народ? Ведь это же, милый мой, чистый миф! Ведь вот этого лакея, который нам подавал, ты не любишь? А кого же ты любишь? Ты жертву свою любишь, свою сумасшедшую идею, из-за нее и убиваешь Плеве.

На лбу Савинкова надулась толстым червяком жила, перерезавшая лоб пополам, глаза горели.

- Ты мистик, Янек, ты религиозен по своему, и живешь для смертного своего часа, в этом всё твое оправдание. А я, Янек, человек другой биологии, я люблю жизнь, - проговорил страстно Савинков, - у меня всё было ясно, а вот старичке помешал, спутал карты, подтолкнул в моей любви к жизни, легонько так подтолкнул, любишь? говорит, убил, мол, меня за то, что жизнь любишь, сознайся, говорит, за это ведь убил? ну так и люби дальше, шире, разгонистей, люби во всю и не меня только бей, а кого хочешь, потому что не всё ли равно, как и для чего убивать, если в конце концов все мы всё равно сдохнем.

- Ты лжешь, Борис!

- Ми-лый, Я-нек! - проговорил Савинков, нагнувшись обнял его и поцеловал, - ну, конечно, лгу! конечно, это спьяну я, ты прав, - Савинков смеялся. А кончив смеяться, сказал;

- А у тебя, Янек, старичок ничего не оставил? а?

- Что оставил, смою своей кровью и кровью нового палача нашего народа. Для меня святыней горит Россия и социализм. Я иду на этот огонь и отдаю себя радостно. Верь, Борис, наше место недолго останется пустым, наши смерти почки грядущих цветов.

- Понимаю, ты именно "отдаешь" себя, как женщина, не спрашивая ни о чем, может для мук, но в том-то и сладость, что отдаешь. В тебе - исступленная женственность, Янек. Но тебе я не завидую, а есть люди, которым завидую.

- Егор?

- Иван, - сказал Савинков.

- Азеф?

Савинков кивнул головой: - Ты больше думаешь, Янек, о том, как ты умрешь, а не как убьешь. А он - обратное. У него душа неседая. Даже души нет, вставлена революционная машина. Домашняя гильотина. Рубит, а он пальцами отстукивает, счет ведет. Жить ничто не мешает. Ни старичке, ни гибель товарищей. Вот я веду одно дело. А он? Целых три! И задумывается только над тем, как быстрей и верней убить всех трех. Ничего больше. Концы в воду. Всё на мельницу революции. А там видно будет.

- Иван Николаевич по душе мне чужд, - сказал Каляев. - Я его уважаю, даже люблю, за то, что он наша большая сила, сила революции, без него б не осуществилось то, что взрывает трон, сотрясает государство, подымает революцию.

- Ты ребенок, Янек, милый ребенок, ты его "уважаешь", "любишь даже", а он пошлет тебя на смерть, тебя разорвет в клочья, и он даже не почешется, завтра же тебя забудет.

- Идущие не обращают вниманья на падающих, Борис. Если б он оплакивал каждого из павших товарищей, как оплакивают некоторые, он не мог бы вести дело Б. О. Ты подумай только, какая ответственность? Какая тяжесть лежит на Иване Николаевиче?

- Да, да, - сказал Савинков, прислушиваясь к граммофону за стеной. Сквозь хохот многих голосов там пело граммофонное сопрано. Оба несколько минут просидели молча.

- Ты говорил, что в Женеве писал стихи?

- Писал, - смутившись сказал Каляев.

- Прочти.

- Тебе не понравится.

- Почему? Как называется?

Каляев улыбнулся по-детски. - Не знаю еще, может называться "Пусть грянет бой".

- Длинно. Стихи должны называться коротко.

- Можно придумать другое. Каляев стал читать отчетливо и тихо:

Моя душа пылает страстью бурной

И грудь полна отвагой боевой.

Ах, видеть лишь свободы блеск пурпурный

Рассеять мрак насилья вековой!

И маску лжи сорвав с лица злодея,

Вдруг обнажить его смертельный страх,

И бросить всем тиранам не робея

Стальной руки неотвратимый взмах!

Довольно слез! Пусть грянет бой победный!

Народ зовет - преступно, стыдно ждать!

Рази ж врага, мой честный меч наследный,

Я весь, весь твой, о родина, о мать!

Облокотясь на стол, Савинков слушал.

- Последнее четверостишие слабо, - сказал он, - а два первых хороши. "Меч, наследный" плохо.

- Я не нашел рифмы, - засмеялся, захлебываясь, Каляев. - Прочти свое.

- Тебе мое не понравится.

Савинков прочел стихотворение, посланное Вере:

Дай мне немного нежности,

Мое сердце закрыто.

Дай мне немного радости,

Мое сердце забыто.

- Отчего оно может мне не понравиться? Наоборот, мне очень нравится, сказал Каляев и помолчав добавил: - знаешь что, Борис, ты талантливее меня.

Когда дымы из труб перестали уходить в небо, когда Москва погасла и стали раздаваться дребезги городовых, оба вышли с темного двора трактира и, прощаясь, обнялись в воротах.

10

Малейшую ухабинку видел с козел кучер Андрей Рудинкин. Ацетиленовые фонари взрывали снежную темь. Великокняжеская карета мчалась с Николаевского вокзала. Сергей возвращался из Петербурга, после доклада императору о принятии курса твердой власти. Каланчевской, Мясницкой, Никольской мчалась великокняжеская карета. Она была больше кареты Плеве. Старинная, немецкой работы, с бронзовыми изогнутыми змеями вместо ручек. С желтыми спицами. Ярким гербом. С сероватой шелковой обивкой внутри. Козлы были широкие. Так что кучер, несмотря на тяжкий вес, сидел несколько с краю. Рядом неизменно ездил любимый лакей князя Оврущенко.

Жеребцы были не вороные, как у Плеве, а темно-серые. Невысокие, вершков трех, но ладные, широкогрудые, крепко подпружные, шли маховым низким ходом. Левый "Жар" трехлеткой на московском ипподроме ставил вёрстный рекорд и правому "Вихрю" трудновато было в паре с "Жаром". Рудинкин не пускал их поэтому врезвую. Жеребцы ехали ровным махом ко дворцу генерал-губернатора.