Купальская ночь - Елена Вернер

– Так, а ты быстро давай переодевайся.

– Я…

– Уже бы переоделась, пока споришь.

Катя умчалась в комнату, а Костя принялся промывать ногу. Алена принесла полотенце и протянула ему, а потом опустилась рядом с Костей на пол.

– Клади ногу на табуретку.

– Да не надо ничего, спасибо! – отмахнулся Костя.

Алена покачала головой:

– Надо. Клади.

– Давайте тогда зеленку, я сам помажу. Неудобно…

– Неудобно спать на потолке. Одеяло падает.

И видя, что он колеблется, велела с улыбкой, как маленькому упрямому ребенку:

– Клади. Ногу. На табуретку.

Костя сдался.

Алена умело обработала рану перекисью, тут же вскипевшей от крови белой пеной, и смазала зеленкой. Прежде чем Костя успел понять ее намерение, она наклонилась к его стопе чуть ближе и подула на ранку – чтобы не щипало. Костя едва удержался, чтобы не отдернуть ногу, боясь обидеть Катину мать и в то же время сгорая от неловкости.

Когда вернулась Катя, Алена уже наклеила лейкопластырь, выпрямилась, и Костя с облегчением поставил ногу на пол. Все трое замялись, не зная, что говорить.

– Ну, вот и познакомились, – первой нашлась Алена. – Давайте за стол, будем ужинать.

В сундуке, который бабушка всегда звала скрыня, Косте нашлась старая одежда дедушки Димы. Его собственную они выкрутили в тонких конопляных полотенцах, тоже бабушкиных, и разложили сохнуть на стульях.

Дождь звонко долбил по крыше и хлестал в стекла. От маленькой щелки в оконной раме по подоконнику важно пробиралась струйка воды, и из нее пила, суча задними лапками, деловитая муха.

Катя оживленно болтала, Алена выставляла на стол еду. Большую миску салата из помидоров, крупно порубленных с кольцами лука и исходящих соком в подсолнечном масле. Серый хлеб толстыми ломтями – и что-то еще, чего Катя не успела рассмотреть, потому что всюду погас свет. Она замолкла на полуслове и услышала, как холодильник скорбно затрясся, вздохнул и затих.

Алена щелкнула выключателем пару раз.

– Может, пробки выбило?

Костя выглянул на улицу:

– Это, кажется, по всему поселку.

Из-за низких туч и остервенело льющего дождя сумерки сгустились раньше обычного, и в кухне сложно было разглядеть даже лица друг друга. Алена нашла в посудном шкафу свечу и чиркнула спичкой.

Разговор за ужином был ни о чем. Об общих знакомых, погоде, окрестностях, которые показывает Костя по вечерам Кате. Когда он, смущенно потупившись, попросил у Алены прощение за то, что поздно возвращает Катю домой и, наверное, доставляет Алене этим переживания, Алена дружелюбно хмыкнула:

– Ну уж, переживания! Я не цербер и не старуха. Но спасибо за заботу.

Катя чутко прислушивалась к материнским интонациям. Она не могла понять, одобряет та Костю или нет: Алена все-таки отлично владела собой. Но ее небольшое напряжение Катя замечала. Она ждала, что после окончания ужина мать удалится в свою комнату и оставит их шептаться в густых сумерках наедине. Но свеча оказалась в доме единственной, и Алена осталась с ребятами. Она примостилась в углу на кресле, покрытом лоскутным одеялом, подогнула под себя ноги, откинулась на подушку – и словно растворилась. Ее тело расслабилось, черт лица в тени было уже не разглядеть, и только глаза таинственно поблескивали, неотступно следя за дочерью и ее другом.

Катя и Костя, переговариваясь вполголоса, сдвигались все ближе и встретились на середине деревянной лавки, дивана. Соприкоснувшись плечами, они замерли, как пойманные зайцы, и уставились в залитое дождем окно.

– А представь, сейчас где-нибудь в поле… – вздрогнула и поежилась Катя.

– Да, я пару раз так попадал.

– И как?

– Как тебе сказать, – со смешинкой отозвался он. – Неприятно. Но это что! Я тебе про бабушку не рассказывал? Бабушка моя, Анна Витальевна, шла однажды по полю…

Катя уже знала этот тон, и этот задумчивый вид. Костины глаза начинали смотреть вглубь времен, и из человека он превращался в сказочника:

– В феврале это было. Тут в феврале иногда бывает холодно, не часто, но бывает. А та зима выдалась лютая. Как с Крещения мороз ударил, так и не ослабевал чуть не до весны. Анна Витальевна тогда жила не в Пряслене, а в Лисановке. По полю и через реку по льду три километра, по дороге намного дальше. Ну она и пошла, от родителей в мужнин дом, в Лисановку. Обещала пораньше вернуться, но замешкалась, мать разболелась, пока то, пока се – уже смеркалось. А возвращаться надо. И вот она шла, уже миновала реку, снег серебрится, а небо черное, и в нем луна плывет, яркая и в радужных ореолах, как бывает только в очень морозные ночи. Но Анне Витальевне не холодно, валенки в снегу вязнут, каждый шаг с трудом – тут не до холода, пар из носа и рта валит, и кофта шерстяная под полушубком подбородок колет. И не страшно ей, не грустно, одна мысль – скорее бы уже до дома дойти, а то еще ужин готовить. Палку какую-то по пути подобрала, чтобы легче из сугробов выбираться – дороги-то через поле нет никакой, хорошо еще, если ветрами снег выдуло, чтобы не глубоко. И вдруг чувствует чей-то взгляд на себе. А кого тут ждать? Вряд ли прохожий… Призрак? Она женщина не из пугливых, хотя и росточком, и телосложением невелика. Остановилась она и обернулась.

А метрах в двадцати от нее стоит волк. Большой, серый с рыжеватыми подпалинами. И глаза немигающие, желтые. Не волчица, а именно волк – и тем страннее, что рядом с ним молодой волчонок, не совсем уже щенок, но еще и не подросток. Бабушка онемела, и стоять не может, и идти нельзя. А волк смотрит на нее, и волчонок смотрит, только волчонок игриво, с интересом, а волк – словно все для себя решил. Но не нападает.

Анна Витальевна так и стояла, долго стояла. Никто из них не двинулся, не шелохнулся, волк только ушами прядет, как лошадь, слушая звуки, человеческому слуху неведомые. Наконец, Анна Витальевна собралась с духом, повернулась и дальше пошла. Идет и в ужасе жмурится: «Вот сейчас еще шаг, и он на меня сзади набросится, и разорвет к чертям». Знала бы молитвы – зашептала бы, да только воспитания атеистического… Поправила ненароком шарф, подняла воротник полушубка повыше, чтобы до шеи сложнее было добраться, покрепче посох ухватила. Но и все равно понимает – силы неравны. Голодный волк с голодным сыном-волчонком, и баба деревенская. Посреди снежной пустыни. Идет, и чувствует, что еще не секунда другая – и все.

Опять остановилась и обернулась. Все те же двадцать метров разделяли ее и волков. Те, увидев, что она повернулась, замерли. Волк сел на задние лапы, волчонок прижался к нему.

– Холодно? – неожиданно для себя проговорила Анна Витальевна. Волку. – И голодно дюже, да? Знаю, голодно. Зима така, вся еда ваша попряталась кто куда. Да?

Волк от звуков ее голоса наклонил голову чуть влево. Волчонок тихо заскулил.

– Да только я ж, бачишь, не гожусь вам, в еду-то… У меня муж. И сын малый – вот прям як твой, – она осторожно кивнула на щенка. – Так я пойду. И вы идите с Богом.

Она направилась в сторону уже мигающей огоньками Лисановки, немного ускорив шаг. То, что волк не напал сразу, вселило надежду, что может и обойтись. И вообще дело было необычное. Волки в окрестных лесах, конечно, водились, но так близко к человеческому жилью не подходили, обычно только лисы таскались по огородам. Видимо, голод заставил. Хорошо еще, не вся стая. Да, кстати, и где стая – волки ведь стаями живут?

Анна Витальевна оборачивалась еще несколько раз, и продолжала разговаривать с волком на ходу. Она рассказывала про сына и то, как смешно он шепелявит и ходит вразвалочку – «як моряк», и про мужа, и про это поле, на котором летом работают всем колхозом. А волк следил за ней, держался на том же расстоянии, не отставал, но и ближе не подходил. Палкой замахнуться на него она боялась: испугаться не испугается, а вот защитить щенка захочет, и тогда точно не миновать беды. Одна была надежда – добраться поскорее до деревни. Или встретиться кто, или просто огни и запах человека заставит волка одуматься и поостеречься.

Но до деревни она не успела. Когда до первого дома оставалось метров четыреста, она сделала еще один шаг и поняла, что дальше что-то мешает.

– Шо это… – и поняла, что челюсти волка сейчас сомкнутся на ее лодыжке. Он пока только немного прихватил ее ногу, но этого было достаточно, чтобы женщина вросла в место.

– Ты шо, ты шо… – забормотала она. – Мы ж поговорили, ты меня знаешь уже… Волчок, миленький, отпусти… Сынка у меня, махонький… Як твой… Пусти.

Он держал ее ногу зубами, несильно, но и не думал разжимать челюсти.

– Давай меняться, – чуть не плача зашептала она. – Меняемся, а? Ты меня не тронь, а я вам еды вынесу. Правда, вынесу, ты только отпусти. А? Волчок…

На что она надеялась, пытаясь договориться с диким зверем? Она все продолжала говорить и говорить, обещая еды, если он отпустит. И самое удивительное, что зверь ее, кажется, понял. Он раскрыл пасть, отпустил ее ногу и отступил на шаг. Завалился на мохнатый зад, и глаза его мигнули желтым огнем, мол, иди.