Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

— Берите какие пожелаете, — разрешил Цейтлин. — Пока мы в Грузии, приходите и читайте, что заблагорассудится.

Их глаза встретились, оба отвели взгляд, потом вновь посмотрели друг на друга в угасающем свете этого благоухающего сада. Воздух был так густо насыщен запахами винограда и ткемали, что она едва могла дышать.

От Цейтлина исходил аромат лимонного одеколона, резкий запах сигар и терпкого вина. В то мгновение в старом доме в Тифлисе она была готова на все, вопреки пониманию того, что ее жизнь вновь будет загублена. Однако едва она подумала, что Цейтлин вот-вот ее поцелует, он внезапно отступил и пошел прочь. Они взяли фаэтон до Головинского проспекта.

На следующее утро, когда она привела Сашеньку в столовую на завтрак с отцом (мадам, разумеется, еще почивали), Лала была уже рада, что накануне он ее так и не поцеловал. Барон приветливо улыбнулся: «Доброе утро, миссис Льюис», приласкал дочь и продолжал читать в местной газете о ценах на грузоперевозки. Ни один из них больше не вспоминал о том вечере.

С той поры Лала целые дни посвящала Сашеньке, и у нее не было ни времени, ни желания заводить поклонников. Но за последний год Сашенька так быстро повзрослела! «Золотко» потемнело и похудело, превратилось в тихую и задумчивую девушку.

— Мы никогда не выйдем замуж, да, Лала? — как-то спросила Сашенька.

— Конечно же, нет.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Лала плохо разбиралась в политике, но недавно поняла, что ее место в сердце Сашеньки занял Карл Маркс. Она понимала, что это опасно, и ей становилось грустно. Она во всем винила хромого громогласного Менделя.

Каждую ночь, когда она гасила керосинку в маленькой спаленке на верхнем этаже в доме на Большой Морской, она видела сны, удивительные сны: их разговор с хозяином в грузинском саду и мгновения в библиотеке. Когда она ворочалась в постели, ее кожа пылала от радости воображаемых прикосновений его рук и губ, она представляла, что они обнажены, ее грудь прижимается к его груди, он ласкает ее, его рука проникает ей между бедер. Иногда она просыпалась, вся дрожа.

А теперь Цейтлин вдруг пригласил ее в ресторан.

— Я решил во что бы то ни стало вернуть свою дочь, а ты ее знаешь лучше, чем кто бы то ни было, — сказал он. — Давай встретимся вне дома и обсудим ее будущее. Уже поздно записывать ее в гимназию на Гагарина. Я подумывал об академии профессора Раева на Гороховой….

И вот ведь как все обернулось! Он ни слова не сказал о Сашеньке. Все произошло, как в волнующих мечтах Лалы, хотя она понимала: так не должно быть, она боялась нарушить привычное течение жизни. А если хозяин поступил опрометчиво, что станет с домашними, с ней, с Сашенькой?

Лала боялась перемен. Начало войны захватило ее: она стояла на Дворцовой площади среди сотен тысяч рабочих и крестьян, служанок и графинь. На балконе Зимнего видела государя, государыню, красавиц великих княжон и маленького цесаревича. Они благословляли народ. Обрусевшая Лала с восторгом пела «Боже, царя храни!», а с Невского доносилось: «Соловей, соловей, пташечка», — там маршировали бравые солдаты.

Теперь она чувствовала: с ее Россией происходит чтото ужасное, но Лала была уже слишком немолода, чтобы вернуться домой; слишком опытна со своим беглым русским и впечатлениями от Биаррица и Баку; слишком она привыкла к своей жизни, чтобы искать новую работу, слишком любила Сашеньку, чтобы воспитывать другого ребенка. Она уже накопила кое-что, но недостаточно, чтобы увольняться.

Она видела на улице очереди за хлебом, прытких женщин у дверей казино и ночных клубов. Из газет она узнала, что войска отступают, что Германия захватила Польшу и много лесов Цейтлина. Она старалась быть любезной с родителями Ариадны, которые поселились в особняке и говорили на гортанном идише и певучем иврите. Царь был на фронте. Ее герой, лорд Китченер, одержавший победу над махди и бурами, плыл в Россию, но его корабль наткнулся на мину и утонул. Но она продолжала верить, что ее Самуил, ее барон, даже если и с потерями, выйдет из этой ситуации с честью.

Все эти годы Лала оставляла эмоции при себе, знала свои обязанности, жила скромно, превратилась в старую деву, чья судьба — до старости куковать в одиночестве, стала привидением большой семьи. Почти как Шифра.

И надо же, глубоко спрятанная под маской покорной любезности, как пенистый ручей, бегущий по горному склону под слоем толстого льда, взыграла-таки ее горячая кровь. Вечером, ложась спать, она вновь и вновь прокручивала эту невероятную сцену.

Совершенно не стыдясь друг друга, они лежали абсолютно голые в кабинете «Донона».

— Я развожусь с Ариадной, — сказал барон. — Ты выйдешь за меня замуж?

Ее тело было таким невинным, таким податливым, что малейшее прикосновение оставляло на нем следы, как будто крошечное пчелиное жало оцарапало кожу.

Сейчас, когда она разглядывала себя в маленьком зеркальце в своей уютной спальне, она — о наслаждение! — ощущала трепет в тех местах, к которым он прикасался. Нежная кожа мерцала.

Непознанные, нетронутые мышцы в интимных местах дрожали, как пойманные бабочки. Ее ноги были ватными.

Она пыталась читать новую книжку, присланную из Англии, — «39 ступеней» Джона Бьюкена, — пока ждала возвращения Сашеньки. Но книгу пришлось отложить.

Все в ней трепетало и пело от радости.

Внезапно в ее комнате зазвонил колокольчик. Это было необычно. Выйдя из комнаты, Лала услышала женский крик и побежала вниз по лестнице. Сашенька, бледная, измученная, стояла в вестибюле у открытой двери, а грязная, бормочущая Ариадна полулежала в кресле, уронив голову на руки.

— Ой, Лала, слава Богу, ты дома! Помоги отнести ее в спальню. Потом — дай подумать — позови горничных и доктора Гемпа. — Сашенька замолкла, посмотрела на Лалу. — Где отец?

25

Ротмистр Саган, скучая у окна явочной квартиры на улице Гоголя, прикурил тонкую сигару. Наступил Новый год, положение на фронте ухудшалось с каждым днем.

Он взял щепоть кокаина, втер его в десны — кровь понеслась по его разгоряченным венам. Усталость сменил бьющий фонтаном оптимизм, ударивший в голову; он почувствовал, как к его губам приливает кровь, они раздуваются.

Глубокой январской ночью со стен и пиков Петропавловской крепости на Неву падал свет фонарей. Справа от нее, вдоль набережной, виднелись огни Зимнего дворца, хотя государь не жил здесь с 1905 года. Государыня поселилась в Царском Селе, государь был на фронте. Но эта крепость представляла собой величие самодержавия: в его стенах были похоронены Петр Великий, Екатерина и их наследники вплоть до отца правящего императора. Но тут же находилась и тюрьма: в ледяных камерах Трубецкого бастиона держали анархистов, нигилистов, социалистов, которых он сам и арестовал.

Он услышал, как хлопнула дверь. Послышались шаги.

Она? Или один из их боевиков? Когда-нибудь такой вот щелчок двери и этот пейзаж за окном могут стать последним, что он запомнит, прежде чем пуля размозжит ему затылок. Может статься, что именно ее безрассудный пальчик спустит курок. Но в этом-то и состояла «большая игра», та полная опасностей жизнь, которую он вел, — его личная жертва на алтарь Отечества. Он верил в Бога, верил, что попадет в рай: если не верить в Бога и его Сына, Иисуса Христа, — что останется? Лишь суета и грех. Если он сейчас умрет, то больше никогда не увидит свою жену. Однако ради таких встреч такой непостижимой ночью и стоило жить.

Он даже не обернулся. Он ждал, жадно вглядываясь в контуры красного дворца Меньшикова, — крепость, замерзшую реку, весь город, созданный Петром Великим. Он знал, что это она входит в комнату, садится на диван. Он почти физически ощущал ее присутствие.

Сашенька, похожая в своей простой серой юбке и белой блузке на строгую провинциальную учительницу, рассматривала книгу. Саган восхитился, глядя, как она изменилась со времени своего ареста. Хотя ее волосы были затянуты в тугой узел на затылке, а на напряженном лице не было и следов косметики, от этого ее серые глаза казались еще глубже, несколько морщинок лишь придавали еще большее очарование.