Третий ангел - Элис Хоффман

Пожалуйста, пример. Никто на свете, даже девчонки, что работали в том же «Лайон-парке», не подозревал, что у них на седьмом этаже остановился Джеми Данн. Хоть нужно заметить, что и слышали о нем также немногие. Он не был такой уж звездой, скорее довольно заурядный американский певец, готовивший к выпуску пластинку. Джеми приехал в Великобританию чтобы дать несколько концертов, и все они оказались провальными. Со сцены голос его звучал тонко и пронзительно, и публика жаловалась, что ничего не слышит. Слушатели жаждали накала, и даже Боб Дилан мог дать его им. Но не Джеми. Он думал, что, собрав небольшую группу, сумеет завоевать некоторую известность. Считал, что единственное, чего ему не хватает, — это собственного материала. Ведь в той записывающей студии, которая обещала выпустить его пластинку, ему так и сказали. И пообещали, что если он даст публике то, что та жаждет услышать, то они не зарубят его, как уже зарубили многие молодые таланты.

И теперь Джеми торчал здесь, в Лондоне, в 708-м номере «Лайон-парка», пытаясь, к сожалению совершенно бесплодно, сочинить что-нибудь стоящее. После двух суток такой жизни он перестал есть, вместо этого начав пить. Подобно Артюру Рембо, для того чтобы творить, ему необходимо было пылать, но в отличие от поэта пылал Джеми довольно бездарно, и сам понимал это. Зато стал пьянчугой. При росте 6 футов 3 дюйма он весил не больше 165 фунтов[6] и выглядел донельзя изможденным. Сейчас в его номере в отеле царил жуткий беспорядок — переполненные пепельницы, чашки с недопитым кофе, грязное белье, разбросанное по полу. В своих попытках написать что-нибудь ценное он перестал даже принимать душ — потоки воды и возня с мылом могли помешать творческому процессу. Внешность Джеми — мать его была польской еврейкой, а среди предков имелись индеец племени кри,[7] украинцы, ирландцы и итальянцы — имел довольно привлекательную. Таким был этот уроженец Нью-Йорка, отовсюду понемногу. Не стриг волосы в течение вот уже четырех лет и просто завязывал их на затылке кожаной лентой. Мог заставить женщин рыдать от восторга, даже не произнеся ни слова. Верил в предзнаменования, символы, удачу, везение… У него больная нога? Что ж, он займется каким-нибудь совершенно необыкновенным ремеслом. Боль, которую он постоянно испытывает? Значит, обычная жизнь не для него. Если бы не его нога, он бы давно уж оказался во Вьетнаме и наверняка уже сдох.

Но больше всего Джеми верил в клятвы. Сегодня, например, он клятвенно пообещал себе, что если удастся написать замечательную песню, то он подстрижется. Совершит самопожертвование и сожжет волосы на той самой горелке, на которой готовит свою нехитрую еду. Таким образом он уничтожит часть самого себя, себя настолько слабого, что иногда — когда не мог творить или когда мир становился для него совершенно невыносимым — он по неделям не вставал с кровати.

Врожденный дефект бедра сделал его детство несчастным, и до двенадцатилетнего возраста Джеми пришлось перенести несколько операций. Еще ребенком он в полной мере познал страдания и боль. Проводил долгие месяцы в больнице, из которой выписывался лишь с тем, чтобы носить на ноге металлическую скрепу, так туго затянутую, что она оставляла рубцы на коже. С тех пор, стоило ему провести рукой по этим шрамам, как он вспоминал о перенесенных страданиях, о том, сколько он вытерпел, и о том, что заслуживает за это по меньшей мере компенсации. Жестокость сверстников сделала невыносимой его школьную жизнь. Теперь он ненавидел себя самого, собственные плоть, кровь и кости. Но больше всего он ненавидел боль. В юности ему прописывали демерол и морфий в качестве болеутоляющих, и это привело к тому, что позже он стал покупать наркотики у уличных торговцев. Предпочитал, конечно, героин, и по возможности, внутривенно. Лучшими минутами его жизни стали минуты перед инъекцией и сразу после. Именно тогда у него рождались самые талантливые мысли. Если бы только он мог запомнить их! Его блокноты были испещрены заметками, разобрать которые не брался никто, даже он сам. Хорошо, что, живя в собственном вакууме, он хоть научился абстрагироваться от внешних раздражителей. Приехав в Лондон, он уже в первый вечер услыхал шум небольшого скандала прямо у дверей его номера, и как раз в ту минуту, когда он только что принялся за работу. Ну в точности как дома! Никаких проблем, Джеми игнорировал его так же, как игнорировал домашние драки трех братьев. Он был любимым ребенком у матери и даже не пытался вникать в раздоры между остальными детьми либо принимать сторону одного или другого.

Когда же шум, поднятый в коридоре, надоел ему, Джеми проревел: «Заткнитесь, вы там!» — и грохнул по стенке кулаком. Шум и впрямь через некоторое время стих.

На следующую ночь повторилось то же самое. Крики и вопли споривших до того походили на вчерашние, что опять же напомнили ему ссоры между братьями, вечно бранившимися из-за дележа одних и тех же пустяков. А так как он в тот вечер серьезно перебрал, то понесся в коридор, воинственно прихватив с собой настольную лампу в качестве оружия, но не имея на теле ничего, кроме рваных джинсов, в которых валялся на кровати. Коридор оказался совершенно пустым, не считая горничной, убиравшей соседние номера. Эта молоденькая девушка с длинными каштановыми волосами уставилась на него огромными испуганными глазами, и она показалась Джеми настоящим ангелом, забежавшим на минутку в гостиницу. Она была такой красивой, что он даже смутился и отвел взгляд. Вот о таких редких моментах и стоило писать песни. Если бы только он мог запомнить их!

— Извините, — с трудом произнес он, сообразив, насколько устрашающее зрелище может представлять собой: полуголый, всклокоченный, немытый парень, сжимающий лампу, будто копье. — Мне послышалось, что тут шумели. Я думал, что с ума сойду от этого гомона.

— Это наше привидение, — пояснила девушка. — У нас в отеле живет привидение. Так, по крайней мере, говорят.

Фриду (это была она) предупредили насчет семьсот седьмого. Там редко останавливались постояльцы, а те, кому довелось там поселиться, наутро немедленно съезжали, потребовав деньги назад. По слухам, когда-то здесь произошло убийство одного из соперников другим. Доподлинно эта история никому не была известна, но девчонки знали, что стоило кому-нибудь из них начать прибирать в этом злополучном номере, как их мгновенно охватывал страшный холод. И все-таки время от времени в отель наведывались храбрецы, которые требовали поселить их именно в этом злополучном номере. Такими храбрецами бывали писатели, надеявшиеся ощутить приступ вдохновения, какой-нибудь гитарист или барабанщик, собиравшийся хвастануть перед приятелями храбростью, впрочем щедро подпитанной алкоголем.