Царь нигилистов – 5 - Наталья Львовна Точильникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да! — подтвердили кадеты.
И зазвучали слова ещё одной песни Щербакова:
— Во славу Греции твоей и всех морей вокруг-
Десятикрылый наш корабль мы назовем «Арго».
Покинем здешние снега и поплывем на юг.
Я буду править кораблем. Ты будешь петь, Марго…
Допев, Саша поставил гитару рядом и спросил:
— Кто-нибудь ещё хочет?
Вала желающих не было, ибо мало кто умел играть на шестиструнке. И только один мальчик лет тринадцати по другую сторону костра выкрикнул:
— Я!
— Ну, давай, Федя! — поддержал Соболев.
И гитара из рук в руки по кругу откочевала к юному кадету.
Мальчик принял гитару, проверил настройку, покрутив колки. Взглянул на публику. Большие темные глаза смотрели внимательно и серьезно.
И запел совершенно мальчишеским звонким голосом:
— Ах, ну почему наши дела так унылы?
Как вольно дышать мы бы с тобою могли!
Но — где-то опять некие грозные силы
бьют по небесам из артиллерий Земли…
Саша улыбнулся, остальные начали подпевать. И только Володя, который раньше не слышал «Трубача», кажется, не вполне понимал, в чём дело.
Пирушка закончилась задолго до рассвета, и кадеты вернулись в свои палатки.
— Ваше Императорское Высочество, а вы знаете, кто такой Федя? — спросил Соболев, провожая Сашу до лагеря.
— Нет, — сказал Саша. — я его раньше не видел.
— Это Фаленберг, сын декабриста Петра Фаленберга, родился в селе Шушенское в Енисейской губернии. Его отец был там на поселении, но, когда государь их простил, они всей семьёй смогли приехать в Петербург, и Федя поступил к нам в Кадетский корпус.
«Село Шушенское» вызывало у Саши совершенно определённые ассоциации на вождя мирового пролетариата.
— Это к тому, что яблочко от яблони? — усмехнулся он.
— Ну, просто любопытный факт…
— Это добрые плоды, Леонид. Плохи не плоды, а то, что им рождаться приходится на берегах Енисея. И просто ужасно, что такая безделица, как песенка о чести и свободе требует немалой отваги.
Вернувшись из кадетского лагеря, Саша узнал об учреждении министром финансов Княжевичем комиссии о пересмотре системы податей и сборов. Новость была обнадёживающая.
15 июля вся семья, ещё остававшаяся в Петергофе, отплывала в Гапсаль к Никсе. В тот же день Константин Николаевич уезжал в Англию. Царь с женой и детьми поднялся на яхту «Штандарт», а дядя Костя — на яхту «Стрельна», которая проводила «Штандарт» до большого Кронштадтского рейда.
Из двух труб «Стрельны» валил дым, паровая машина вращала два гребных колеса, и развевался на корме Андреевский флаг. Кроме гребных колёс на яхте Константина Николаевича имелись и две мачты, но видимо из-за штиля без парусов.
«Штандарт» тоже шёл под парами.
Саша с любопытством осматривал корабль. Гребных колёс здесь тоже имелось два: справа и слева по борту, а труба — одна. Но также, как на «Стрельне», две мачты.
Каюты были отделаны панелями дорогого дерева, на полу лежали ковры.
Но сидеть внизу не хотелось, ибо погода была прекрасная, светило солнце, и море отражало летнее светло-голубое небо.
Обедали на палубе, в носовой части, так что дым от трубы не портил настроения и атмосферы, уходя назад.
За столом присутствовала дама, с которой Саша, конечно, пересекался на приёмах, больших выходах и в гостиной у Мама́, но близко знаком не был. Даму звали Александра Долгорукова, в обществе называли «Александрин», а за глаза «Великая Мадемуазель».
Про неё и царя ходили мутные слухи, которые достигали Сашиных ушей в настолько рафинированном виде, что только жизненный опыт позволял понять, что имеется в виду.
Но не позволял судить о степени близости отношений. Ибо не было такого, чтобы госпожа Долгорукова отлучалась вдруг в своё имение месяцев этак на девять, или хотя бы на три, а потом в семье одного из царских приближенных появлялось новорожденное дитя.
С другой стороны, слухи были не новы, и, говорят, ходили уже несколько лет. В то, что Александрин динамила государя столько времени тоже верилось с трудом.
Её не то, чтобы любили.
Особенно не жаловал дядя Костя и величал «несносная Долгорукова».
Причина такого отношения была Саше в общем ясна. Александрин была умна, остроумна, свободного говорила на шести языках, в совершенстве владела искусством сарказма и всегда была готова продемонстрировать собеседнику интеллектуальное превосходство.
Для государя она, видимо, делала исключение и в нужные моменты прикусывала свой змеиный язык, а для Константина Николаевича — уже нет, равно, как и для всех прочих.
В общем, при Александрин Саша избегал говорить по-французски, тем более по-немецки, и даже свой простонародный английский не решался слишком демонстрировать.
Что были еще за три языка, коими владела Долгорукова, Саша не знал, и некому было проверить. Ибо больше трёх современных языков при дворе знал только папа́, и четвертым был польский. Вряд ли Александрин владела такой экзотикой.
По приказу Гримма великим князьям запрещалось говорить с чужими по-русски, но Гримм был с Никсой в Гапсале, а присутствующий на «Штандарте» Гогель подчинялся Зиновьеву, а не Гриммму, а военные воспитатели были к Гримму в непримиримой оппозиции.
Так что при данных обстоятельствах Саша предпочитал русский. Хотя тоже с оглядкой. Вдруг да поймает на чём-нибудь Александра Сергеевна: ну, там «чеснока» вместо «чесноку».
Слава Богу, окружающий морской пейзаж с успехом отвлекал от застольной беседы, которая носила в основном светский характер.
Обедать сели, как обычно, в шесть вечера, и скоро вечернее солнце отразилось в водах Финского залива, вытянувшись в дорожку, и становясь с каждым часом более оранжевым, пока не окрасилось алым, обещая роскошный морской закат и бросая на палубу тени от снастей и мачты.
Саша украдкой смотрел на Долгорукову и мама́. Императрица была значительно красивее, хотя и старше соперницы на 10 лет. Александрин вообще было трудно назвать красавицей. Она была слишком высока для женщины, худа, сутула, бледна, с бесцветными стеклянными глазами, смотревшими из-под тяжёлых век, но беседа преображала её: глаза загорались, лицо вспыхивало нежным румянцем, спина выпрямлялась, движения обретали кошачью грацию и на лице играла лукавая улыбка.
Папа́, почти не скрываясь влюблённо смотрел на неё. А глаза мама́ становились влажны и печальны.
Появились первые звёзды, встала над водою дуга млечного пути, и детей прогнали в каюту. Сашу, Володю и Гогеля, понятно, в одну.
С палубы ещё долго были слышны голоса, до самой полуночи.
Море было спокойно всю ночь. Так что никто не страдал морской болезнью. Тьму сменил тихий рассвет и серебряное