Путешествие безумцев - Хелен Хамфриз

Свет, пробиваясь сквозь сито ткани, разбивался на мелкие частички, мелкими искорками вертелся у Энни перед глазами.

Изабель попыталась вытащить пробку из бутылки с коллодиумом.

– Приклеилась, – сказала Изабель. – Проклятая жидкость жутко клейкая. Раньше, до фотографии, врачи пользовались ею для заклеивания ран. Попробуй ты – твои руки посильнее моих.

Изабель передала бутылку Энни. Не меняя позы, Энни без всякого труда извлекла пробку из бутылки.

– Пожалуйста, мэм. – Энни вернула то и другое Изабель.

Ей приятно чувствовать, что она физически сильнее и что Изабель нуждается в ее силе.

– Будем использовать твой метод, Энни, – Изабель вставила пробку в горлышко неглубоко, так, чтобы ее можно было без труда извлечь.

– Какой метод, мэм?

– Новый способ фокусировки, – ответила Изабель.

«Тот, который ты испробовала на мне», – хотелось ей сказать, но что-то заставило ее быть осторожной, не приписывать одной Энни удачу с фотографией Сапфо.

Что, если у девчонки вдруг вскружится голова и она действительно вообразит себя художником?

– Тот способ фокусировки, который мы применили для фотографии Сапфо, – произнесла Изабель вслух, придвигая тем временем камеру поближе к модели.

Камера стояла теперь так близко к Энни, как мог бы стоять человек, с которым она вела тихий разговор. Изабель вдруг вспомнила, что сама порой чувствовала внутреннее неудобство и даже беспокойство, когда объектив находился так близко к ней.

– Ты не возражаешь? – испуганно спросила она Энни.

Ей вдруг захотелось убедиться, что Энни действительно считает себя лишь моделью, а отнюдь не художником.

– Ты не возражаешь, что я тебя фотографирую?

Но у Энни и в помине не было таких мыслей. Все эти фотографии она даже не воспринимала как свои портреты. Это была не она, а настоящие Джиневра, Офелия, Сапфо. И нынешняя Вера, пусть и общечеловеческое качество, казалось, не имела к ней никакого отношения, даже еще меньшее, чем эти легендарные персонажи. Все это не ее и не про нее. Но ведь так приятно просто сидеть на скамье здесь, в студии, наполненной мягким ласкающим светом. Сегодня чудесное утро, и миссис Дашелл рядом, и это так хорошо!

– Нет, мэм, я совсем не возражаю, – ответила Энни.

Но Изабель уже была поглощена своим делом и, уверенная и энергичная, работала, не дожидаясь согласия Энни. Момент, когда она в нем нуждалась, уже прошел, вернее, она его миновала. «Вера», – думала Изабель, настраивая объектив на лицо Энни, заполнившее весь кадр. Вера как откровение. Вера как любовь.

Когда Изабель пыталась заниматься живописью, ей не удавалось совладать со своей натурой. За что бы она ни бралась, все выходило безжизненным и вялым – даже натюрморты. Этюдам, которые она делала на пленэре, явно не хватало чувства. Освещение на натуре менялось так быстро, что проворства ее руки едва доставало, чтобы успеть схватить его хотя бы в самых общих чертах. Она, казалось, вцеплялась в свет руками и насильственно тащила его назад. Результаты обескураживали ее, доказывая, как мало ей удается и сколь многого она не достигнет никогда. Натура живет своей, отдельной от художника жизнью, не помогает ему в его работе, ей безразлично, рисует он ее или нет. В тех редких случаях, когда она работала с живой моделью (обычно это был Эльдон), от этой модели требовалась столь длительная неподвижность, что она успевала полностью утратить выражение и чувство. Изабель словно бы пыталась замазать своей кистью дыры, через которые жизненная сила модели утекала в пустоту.

С фотографией все было иначе. Время экспозиции намного меньше, и даже такие неуправляемые, неблагодарные модели, как ее племянники или прачка Тэсс с садовником Уилксом, сохраняли свежесть и силы. Эта энергия была необходима, чтобы сделать фотографию жизненной, правдоподобной. Больше того – теперь она научилась управлять этой энергией. Она могла управлять моделью, которая худо-бедно, но выполняла то, что от нее требовалось. И, наконец, тут можно было управлять даже самим светом. В отличие от живописи, где она только воспроизводила сцену, в фотографии она сама ее создавала.

Такие, как Роберт Хилл, просто не в состоянии понять, чем она занимается. Он обучался у признанных мастеров, в юности был подмастерьем у Эдварда Арлингтона – известного художника. Великие учителя передавали его друг другу из рук в руки, словно эстафету, и он никогда не сомневался, что и ему уготовано место среди великих. Его уверенность в себе и собственном гении была настолько неколебима, что, когда он писал модель, он совершенно не нуждался в ее энергии. Не нуждался даже в том, чтобы видеть ее, можно даже сказать – вообще не нуждался в модели. Работая с натуры, он видел только самого себя. Он бы просто не понял, что Энни Фелан нужна была Изабель для того, чтобы увидеть себя со стороны, видеть себя ее глазами. И наоборот, Изабель создавала у Энни Фелан нужное настроение, и не только настроение. Изабель создавала образ и воплощала его, делала реальностью.

Поскольку работа с Энни Фелан стала продвигаться неожиданно хорошо, Изабель впервые ощутила в себе достаточно смелости для того, чтобы выставить свои вещи. Судить о них, разумеется, будут люди типа Роберта Хилла, но попробовать все равно необходимо. Изабель поняла, что ее работа с Энни стоит такой попытки, и она хотела, чтобы это подтвердили и сторонние наблюдатели. Изабель не представляла, что эти фотографии можно было сделать как-то иначе. А разве это не подтверждение того, что она все делала правильно?

А что же Энни? Все это стало возможным только благодаря ей. Чем больше Изабель глядела на нее, тем больше она видела в Энни и тем сильнее ей хотелось глядеть. В какой бы комнате своего дома Изабель ни находилась, она могла легко представить, как фотографировала бы Энни там. Это лицо постоянно открывалось ей по-новому. Вот, например, сейчас, когда Изабель снимала крышку с объектива. Солнце повисло у них над головой развернутым опахалом.

– Не двигайся, – сказала Изабель.

Сидя в гостиной напротив местного викария, Изабель с трудом сдерживала раздражение. Она сцепила руки, борясь с желанием чем-нибудь запустить в него. Она не слышала его слов и не прислушивалась к тому, что он ей говорил. Только краем сознания она улавливала льстивые интонации его тонкого, словно воробьиный щебет, голоса.

Невозможно было вообразить ничего обиднее, чем терять такое прекрасное утро, драгоценное рабочее время ради этих его ходатайств о пожертвовании на нужды местного прихода. Все, как обычно, сводится к одному – дай денег. Конечно, викарий, официальный представитель господа бога в этом глухом уголке Южной Англии, вправе ожидать от нее, дочери джентльмена, что она оправдает чаяния проживающих с ней по соседству благочестивых христиан.