Про тебя - Владимир Файнберг

Один из всадников срывает шапочку с головы, приветственно машет нам.

— Женечка, видишь, ничего страшного не случилось.

— Мама говорит: «Они живут своей жизнью, а мы своей».

Женя явно недовольна моим поведением. Собирает в ранец свои вещицы, и мы направляемся в обратный путь.

По дороге она вдруг сворачивает с аллеи на мокрую после вчерашнего дождя землю, что‑то ищет среди травы, поднимает, отбрасывает. Возвращается с двумя большими опавшими красно–зелёными листьями клёна.

— Я ещё девочка, и не могу тебе сделать богатый подарок. Вот, возьми. Будешь в Москве вспоминать, как ты и я гуляли у нас в Булонском лесу.

— Спасибо. Буду хранить. Всю жизнь.

— Подожди, лучше сама донесу до дома, попрошу у мамы конверт. Тогда они у тебя не помнутся.

…Едва приходим домой, смутное предчувствие каких‑то дурных событий заставляет меня сразу же зайти в свою комнату, взять фотокамеру.

— Женя, ты не умираешь от голода? Давай сначала пофотографируемся. Выйдем в ваш дворик, там светлее.

Она покорно даёт себя снимать. Не старается позировать…

Прыгающая через скакалку. Сидящая в шезлонге. Крупным планом лицо. Стоит у двери на пороге гостиной.

Закуриваю. Задумываюсь, как бы ещё её запечатлеть.

Женя внезапно подскакивает ко мне, вырывает из пальцев дымящуюся сигарету, плюхается в шезлонг.

— Снимай скорей! Хочу показать тебе, какой ты, — она пытается нахмурить брови, вставляет сигарету в угол рта. — Снимай!

— Женька, что ты делаешь? А если мама увидит?

— Не увидит. Ты же в Москве будешь проявлять, правда?

Снимаю.

— Куришь такую вонь! — она с отвращением возвращает сигарету. — Не кури.

— Ладно. Пошли обедать.

Открываю холодильник, набитый продуктами. С трудом выдираю оттуда кастрюльку с заранее приготовленным супом из шампиньонов, сковородку, где совсем по–российски находятся котлеты с макаронами, пластиковую бутылку апельсинового сока.

Оборачиваюсь. Стол уже накрыт. Каждому по две тарелки — глубокая и мелкая. Рядом на красивых бумажных салфетках аккуратно разложены ложки, вилки, ножи. Стоит на коленях на стуле, нарезает белый батон.

Разогреваю обед на плите.

— Садись! — Женя берет бутылку, разливает сок в фужеры.

Мы едва успеваем его выпить, как в квартиру врывается Ирина. Усталая. Со своей скрипкой в футляре.

— Дрянь! Думаешь, я не знаю, что ты выкинула?

Девочка что‑то отвечает по–французски.

Нет, пусть он узнает, кто ты есть! Пусть не обольщается. — «Ах, Женечка, Женечка!» Где вы её нашли? Мне позвонили из школы в консерваторию, говорят, ушла с последнего урока. Что это за новости?! Директор школы сам звонит домой — никого нет, дозванивается на работу, а я не знаю, где эта гадина!

Женя встаёт со стула, выходит.

— Пожалуйста, не ругайте её. Нехорошо оскорблять ребёнка. Особенно при посторонних.

— Вы не посторонний, — отвечает Ирина, садится, по щеке её ползёт слеза. — Слышите? Ей хоть бы что. Опять взялась за скакалку. Прыгает.

Ирочка, как я понимаю, это её единственное средство защиты… — Встаю, взглядываю на часы.

— Куда вы? Будем обедать.

— Спасибо. Расхотелось. Нужно напоследок съездить по одному делу. К пяти вернусь, я помню. Пожалуйста, не ругайте Женю. Простите, что вмешиваюсь. Наверное, и вы хоть раз убегали с уроков.

…На улице, сев в такси, привычно произношу:

— Де Фане. Супермаркет.

Сегодня меня везёт водитель–негр с удивительным, лиловым оттенком кожи. Спрашиваю, откуда он, из какой страны.

— Камерун, Африка, — добродушно отвечает он.

А я вспоминаю, как когда‑то Виктор Борисович Шкловский изображал мне, юному начинающему поэту, своего деда, немца–колонизатора, пел его гимн — «Нах Африка, нах Африка, нах Камерун!»…

Очень скоро таксист доставляет меня к подножию тесно стоящих небоскрёбов, в стеклянных стенах которых отражается небо, солнце, облака.

Выйдя из машины, я сразу ощущаю себя пигмеем на фоне этого неожиданного куска Нью–Йорка, нагло взгромоздившегося у парижской окраины.

…Эскалатор спускает меня под весь этот давящий комплекс вавилонских башен, и я попадаю в мельтешение гигантского подземного торжища.

Китайские чайники, французская косметика, восточные ковры, американские джинсы, постельное белье из Пакистана… Встречные водовороты покупателей сразу закруживают, несут невесть куда. Почти нет туристов. Одни французы. Скромно одеты. Видимо, из окрестностей, может быть даже из провинции.

…Шляпы всех цветов и фасонов. Чайные сервизы. Парад тефлоновых сковородок. Женское нижнее белье. Телевизоры.

Все вперемежку. Хаос. Не могу уловить логики расположения секций. Повсюду звучат звоночки кассовых аппаратов. Здесь действительно покупают, а не глазеют на шикарные и, как правило, бесполезные фитюльки в салонах–магазинах центра. Ходят семьями, волочат за собой высокие сумки на колёсиках, набивают рюкзаки коробками обуви, пакетами с одеждой.

Прорываюсь все дальше. Ищу детский отдел. Спрашиваю у одной из кассирш, где здесь товары для детей? То ли не знают английского, то ли не хочет меня понимать.

Уже час носит меня в этих водоворотах. Устал. Я всегда теряю себя в толпе. Энергетика людских масс действует на меня отрицательно — начинает болеть голова, как, впрочем, и от микрофона, если приходится в него говорить. Сколько здесь людей? Наверное, тысячи. Броуновское, хаотическое движение–Мишка! Плюшевый. Поролоновые симпатичные поросята. Отдел мягкой игрушки. По соседству куклы. Большие, почти в рост ребёнка. Поменьше. Вездесущие «Барби», которым место, на мой взгляд, скорее в секс–шопе для импотентов. Настольные игры. Заводные машинки. Висят длинные сетки с мячами.

Все не то. Любая из этих игрушек будет для Жени просто оскорблением.

Проталкиваюсь к прилавку секции «Все для ученика». Тетради. Наборы фломастеров. Авторучки. Карандаши. Ластики. Коробки с пластилином.

Я в панике. Неужели так и уйду, ничего не купив для Жени?

Миную шумный отдел детской одежды и оказываюсь у киоска с кожгалантреей.

…Брючные ремни. Женские сумки. Бумажники, портмоне всех размеров. Кошельки.

Сумку ей рано. Может быть, купить кошелёк? Конечно, дурацкая мысль — зачем кошелёк человеку, у которого явно не водятся деньги?

Л вон над головой продавщицы, на полочке, среди выставленных пакетов с перчатками большой кошель. Не кожаный. Из плотной, ворсистой ткани с радужными поперечными полосами.

Прошу продавщицу подать.

На шнурке ярлычок с ценой. Дорого. Но мне по зубам. На липучках. Пять или шесть отделений.

Покупаю.

На обратном пути через гудящие торговые залы замечаю секцию, где продают велосипеды. И подростковые тоже. Двухколесные. Сверкающие никелем. Вот что нужно было бы подарить Жене. Однако, цена такая, что я разворачиваюсь и ухожу. Оставшихся денег не хватило бы и на половину велосипеда.

…Еду в такси и чувствую, как ты посмеиваешься над моей глупостью. Ты прав. Глупейший подарок везу я девочке. Да и мать наверняка будет недовольна. Еще хорошо, что явлюсь без велосипеда. Тут уж Ирина и мне показала бы кузькину мать. Девочка, с её точки зрения, неуправляемая.

Когда я появляюсь со своим пакетом у Ирины, там уже накрывают стол в гостиной. Уже приехала Анастасия с отцом и матерью, их родственница.

Снимаю куртку, здороваюсь со всеми, спрашиваю:

— Где Женя?

— Сидит в своей комнате. Наказана, — отвечает Ирина, проходя мимо меня с подносом, уставленным рюмками.

— Можно к ней зайти?

Ирина смотрит на меня, на пакет, укоризненно качает головой.

— Ну, хорошо.

Стучу в дверь. Женя безучастно лежит на кровати, уставив взор в потолок.

— Извини, я на секунду. Вот, возьми. Это тебе.

Она с недоумением переводит взгляд на меня, будто на незнакомого. Кладу пакет на стол. Выхожу.

— А тут Этьен! — Весело сообщает из кухни Анастасия. — Он тоже захотел вас проводить. Потом повезёт на Ирининой машине до самого монастыря.

Этьен стоит у стола, склонив лобастую голову, откупоривает бутылки с вином. Анастасия тут же приготовляет салат в большой хрустальной вазе. Со стороны оба очень неплохо смотрятся.

Этьен откладывает штопор, подходит, обнимает меня своими ручищами, что‑то говорит.

— Жалеет, что вы уезжаете, не сможете быть на нашей свадьбе, — переводит Анастасия, и вдруг начинает жаловаться. — Он — балбес. Вот вы лечите людей. Маме и тёте стало гораздо легче. А вы не можете повлиять на Этьена? Кончил Сорбонну, пишет диссертацию о соответствии философии практике жизни самих философов. А в перерывах знаете чем занимается? Часами просиживает в греческой кофейне, играет бог знает с кем в шашки. На деньги!

— Ну и что? Человеку иногда нужна разрядка. Достоевский и в карты играл, проигрывался.