Багровая заря - Елена Грушковская

— Ну, валяйте… Кусайте.

Оскар улыбнулся.

— Нет, детка, кусать мы тебя не будем. Это можно сделать гораздо аккуратнее. Моя кровь будет введена тебе в вену, и через сорок восемь часов начнётся твоя новая жизнь. Но сначала нужно выпить глюкозу, чтобы повысить уровень сахара в крови. Это поддержит твой организм во время процесса превращения.

Содержимое коробочки было высыпано в стакан и залито водой, и эту белую взвесь я должна была выпить. Было очень приторно, но я осилила это. Оскар откинул край одеяла и положил подушечку мне под локоть и перетянул руку жгутом.

— Работай кулаком.

Аделаида потрогала взбухшую вену, Оскар кивнул. Поглаживая меня по волосам, он сказал:

— Тебе снова придётся потерпеть неприятные ощущения, дорогая. Как вы, молодёжь, выражаетесь, тебя изрядно поколбасит.

— Мне не впервой, — сказала я.

Игла вонзилась в меня. Вздрогнув всем телом, я встретилась взглядом с Оскаром.

— Всё хорошо, детка, — сказал он ласково.

Аделаида надавила на поршень.

В такие моменты обычно говорят, что вся жизнь пронеслась перед глазами. А перед моими глазами стояла фотография, на которой мы были все вместе: мама, папа, Таня и я. Их больше не было, они ушли, и меня тоже стирал с лица земли поршень шприца, вталкивавший мне в вену холодную тёмную жидкость.

Шприц был пуст, рука согнута. Оскар нагнулся и поцеловал меня в губы.

— Умница, детка. С праздником тебя… Это мой подарок.

— Новая жизнь, — улыбнулась Аделаида.

Не разверзнулся ад, не заполыхало пламя, не загремели трубы Апокалипсиса, не упало солнце в море среди бела дня, не осыпались звёзды с неба. Был всё тот же мартовский вечер, всё так же стояли тюльпаны у кровати, я лежала в постели, а в моих жилах текли десять граммов крови Оскара, и их уже никак нельзя было вытащить из меня. Ничего нельзя было исправить, вернуть назад: слишком поздно. Я заразилась. Процесс был необратим.

— Держись, дорогая, — сказал Оскар. — Будет тяжело, но мы с тобой. Мы не оставим тебя ни на минуту, не отойдём от тебя ни на шаг.

Я начала чувствовать головокружение и откинулась на подушки. Аделаида сказала:

— Она побледнела.

Моя рука лежала на простыне. Розовый цвет бледнел, его сменял желтоватый, ногти посерели. Уже не человек, стучало в висках. Я перестаю быть. Перестаю быть.

Моё сердце бешено колотилось, мне не хватало воздуха, и Оскар распахнул окно настежь. Холодный ночной воздух остудил мой вспотевший лоб.

— Сколько ещё? — сорвалось с моих пересохших губ.

Он склонился надо мной.

— Это только начало.

— Пить хочу…

— Тебе уже нельзя воду, детка.

Первым этапом мучений был жар. Не просто жар, а адский жар, который не мог остудить ни выход на балкон в одном белье, ни даже холодный душ. От этого жара слабость ещё больше овладевала телом, и мне казалось, что мой мозг размягчается и вытекает из ушей. В висках стучало, и сколько я ни дышала, кислорода всё равно не хватало. Лёгкие уже были на грани разрыва. Меня мучила сильная жажда, но Оскар с Аделаидой не давали мне пить.

К утру жар сменился жутким ознобом. Оскар закрыл все окна и форточки, закутал меня одеялом, но мне всё равно было холодно.

— Когда это кончится?

— Это ещё не самое трудное. Готовься к мукам голода, детка.

Я стучала зубами от озноба до полудня, а потом к этому прибавилось ощущение пустоты в желудке, страшной, незаполнимой пустоты.

— На этой стадии тебе свежую кровь нельзя, — сказал Оскар. — У тебя может случиться удар. Вот зачем был нужен гематоген. Он производится из крови крупного рогатого скота и в какой-то мере поддержит тебя.

Он дал мне одну плитку. Похоже, гематоген был единственным продуктом, который можно было есть без отвращения: вкус у него был сносный, и я, жадно съев одну плитку, попросила ещё, но Оскар не дал.

— Понемногу, — сказал он. — Тебе надо продержаться ещё как минимум двое суток.

Одна плитка раз в полтора часа — разумеется, этого было слишком мало, чтобы спасти меня от страшного голода, но благодаря этим плиткам у меня, по крайней мере, не доходило до галлюцинаций. Ощущения были неприятные, но кое-как терпеть их было можно.

— Сейчас в тебе борются человек и хищник. Борьба всегда проходит трудно, но с неизменной и неизбежной победой хищника.

Бедная Лёля из последних сил пыталась справиться с новым, страшным существом, бледноликим, клыкастым, крылатым и сильным. Были ли у неё хоть какие-нибудь шансы? Она была обессилена, измучена голодовкой, сломлена — словом, была не в форме. А с такой формой нечего и надеяться на победу. Она была обречена. Бедная, бедная Лёлечка! Куда ей было тягаться с этим существом, которое неизбежно должно было вытеснить её? Должно быть, ангелы на небесах плакали, когда происходил этот поединок с предрешённым исходом. Наверно, тут подошла бы какая-нибудь трагическая музыка, но её никто специально для этого случая не догадался написать, и противники довольствовались звуковым сопровождением в виде стука сердца, шума дыхания, скрежета зубов и скрипа царапающих простыню ногтей.

Прощайте, мама, папа, Таня. Вы сейчас, наверно, в раю — где же вам ещё быть, родные мои? Но мне с вами там не суждено встретиться: я ухожу в другую юдоль.

Я испытала все неприятные и мучительные ощущения, какие только можно было вообразить. Боли в самых разных местах, ломота в костях, изжога, сердцебиение, головокружение, тошнота, лихорадка — и не по отдельности, а сразу по несколько явлений одновременно.

А потом началось самое страшное. Озноба и жара уже не было, но я начала чувствовать, что холодею. Сердцебиение замедлялось, удары сердца становились неравномерными, и паузы между ними были ужасающе долгими. Сердце лениво сжималось один раз в минуту, но пока оно стояло, я не умирала и продолжала всё чувствовать.

Оскар сосчитал мой пульс и сказал:

— Нормальный. Теперь твоё сердце будет биться очень медленно, а в дыхании лёгкими почти не будет надобности, оно будет осуществляться в основном через кожу, а лёгкими — только при физических нагрузках, да ещё для речи. Объём твоих лёгких сократится, зато увеличится вместимость желудка. — Он пощупал мою руку. — Температура тела уже понизилась. Она понизится ещё немного.

Гематоген кончился, а я была страшно голодна. Никаких мук, кроме голода, я больше не испытывала, только мне становилось жутковато, когда я прислушивалась к биению сердца — такому редкому, что мне казалось, будто сердце вообще стоит. По привычке я дышала, но от слишком частого дыхания у меня начинала кружиться голова. Я стала дышать реже.