Путь пантеры - Елена Крюкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девочка сидела на мостовой и плакала. Ей было жалко пирожок. Рыжая собака лизала ей лицо. Просила прощенья.
– Слушай, ну ты и здорово танцуешь! – сказала девчонка по-испански.
Ром пожал плечами.
– Я не понимаю, прости, – сказал он по-английски.
Девчонка просияла.
– О, Иисус-Мария! Ты иностранец! А танцуешь как мексиканец! Как такое может быть?!
Ром улыбался. Пот тек по его лицу. Он сжимал девчонкину руку изо всех сил.
Кое-что он, кажется, понял.
– Спасибо, – сказал он сначала по-английски, а потом добавил по-испански: – Gracias.
Девчонка запрыгала на месте, и запрыгали кудряшки у нее по плечам.
– Эй! Жаль, не могу тебя пригласить к себе домой. Отец у меня строгий! Мне запрещено мальчишек домой водить. Вообще мне многое запрещено. И ночью гулять. Но сегодня я отпросилась. Сегодня праздник. День нашей Революции. Все танцуют. – Она по слогам повторила, как для глухого: – Все-тан-цу-ют! Тебе понравилось?
Только сейчас он увидел, что она тоже вся мокрая. Пот тек с нее градом.
Ром вытащил из кармана носовой платок и, не думая, отер ее лоб, щеки, уши, шею. Коснулся кончиками пальцев ее подбородка. Ее висков. Ее губ. Она вздрогнула.
Широко расставленные глаза подплыли к нему, как две играющие черные рыбы.
– Mi corazon, – услышал он и вдруг понял: «Сердце мое». Руки сами протянулись, и девичья талия легла в них как раз, так удобно, как ему хотелось, мечталось. Щека коснулась щеки. Щеки гладили одна другую, щеки целовались, не губы. Потом девчонка отпрянула от него. Его губы горели. Он уже очень хотел поцеловать ее. И он видел: она тоже хочет. Но он решил не спешить. Не торопить ее.
Он видел: она знает и чувствует больше, чем он.
Они быстро, крепко прижались друг к дружке и отшатнулись. Она даже оттолкнула его. Это ничего не значило. Схватившись за руки, они выбежали из танцующей толпы и забежали за угол дома. Там под пальмой, под розовым инопланетным светом чудовищно огромного, как Юпитер на старинной гравюре в книжке Фламмариона, фонаря, в тени длинных шуршащих пальмовых листьев, она сама обняла его. Под его губами плыл и играл ее язык, ее смеющиеся щеки, ее смешные веселые брови, похожие на двух летящих черных пчел.
– Я хочу…
Она закрыла ему рот щекой, и он поцеловал щеку. Ее пальцы щекотали ему шею, затылок. Потом – вдруг – больно пригибали его голову все ниже, ниже. Девчонка маленького роста, и ему, высокому, надо дотянуться до ее губ. Он оглянулся. Она поняла. В тумбе под пальмой росла маленькая пальмочка. Девчонка, как обезьянка, ловко вспрыгнула на тумбу.
– Вот теперь мы ростом вровень.
Он понимал. Он понял. Он даже стал чуть ниже. Теперь удобно целовать ее грудь, ее живот под ярким шелком платья. Красный шелк и зеленый шелк, да, цвета мексиканского флага. Какое горячее тело сквозь ткань!
– Хочу…
– Но отец нас убьет…
Они понимали друг друга.
– Не печалься!
Он поднял к ней лицо. Слепое от радости лицо. Глаза закрыты.
– Вижу тебя и с закрытыми глазами.
– И я тебя!
Он продел руки ей под мышки, снял ее с тумбы. Обнялись крепко.
– Мы нашли друг друга? Да?
Она поняла.
– Да, – кивнула.
Совсем близко, за углом, гремела праздничная музыка. Играли румбу.
– Знаешь нашу песню «Besame mucho»?
Ром погладил девчонку по черным кудрям.
– Знаю.
– А я знаю по-английски немного. Вот! Слушай!
Она протянула нараспев:
– How do you do? How are you? Do you live in America?
Ром смеялся. Их животы соприкасались, как в страстном танце. Пальцы переплелись.
– Что молчишь? Плохое произношение? – она по-кошачьи фыркнула. – Ты американец?
– Нет, – сказал Ром по-русски. – Я русский.
Девчонкины брови взлетели на лоб.
– Русский?! О-о-о-о-о! Русский! Не может быть!
– Все может быть.
Он взял ее за плечи.
– Я очень тебя люблю, – сказал он тихо по-английски.
– Te amo, – сказала девчонка по-испански.
– Как тебя зовут?
– Фелисидад. А тебя?
– Ром.Они всю ночь гуляли по Мехико. Фелисидад держала Рома за руку, как дитя. Время от времени они останавливались и целовались: около неоновых мигающих реклам, около страшных стеклянных небоскребов, около старинных мраморных фонтанов на круглых тарелках площадей, среди пляшущего народа или в безлюдных переулках. Фелисидад ловила губами губы Рома, а он ловил ее дыханье. Он чувствовал ее запах, Фелисидад пахла лавандой и немного – розой, а еще танцевальным потом, и терпким потом любви, и чуть-чуть красным перцем горчили ее теплые, подвижные, как рыбки, губы.
– Ты моя красивая. Ты моя нежная.
Он говорил ей нежности, а она говорила ему:
– Смотри, какой красивый мой город! Моя страна!
Она показывала ему ночной Мехико, будто свою грудь в распахнутом вырезе цветного платья. На ее шее болталась связка черных тяжелых каменных бус. Ром спросил:
– А это что за бусы? Как древние.
Она поняла, ответила:
– Я колдунья. Это не просто украшение. Это колдовское ожерелье.
Ром не понял испанского слова «колдунья». Она догадалась, что он не понял. Тогда она подняла руки над головой и сказала:
– Гляди мне в глаза!
Ром заглянул ей в глаза – и медленно, и все быстрее и быстрей стал тонуть, а потом полетел. Фелисидад крепко обняла его, и они полетели вместе. Над черным, в золотых бабочках огней, Мехико; над ближними горами; над пирамидами; над черными и желтыми песками; над пустынями; над вулканами; над выгибом земли; над землей, внезапно ставшей родной, любимой. У него занялся дух. Фелисидад обнимала его так крепко, как могла. Грудь под грудью. Лицом к лицу. Склеились. Сцепились. Ветер свистел. Волосы Фелисидад отдувал и бросал Рому на щеки, опутывал шею. Поднялись слишком высоко и начали падать. И, когда падали, Рома охватил страх. Он понял: они оба сейчас разобьются, – и не стало времени. Время исчезло. Его взяла Фелисидад. Время стало ее животом, ее руками, ее глазами.
«Она есть смерть и есть жизнь. Она моя жизнь. С ней не страшно ничего. Не страшно разбиться». Ром крепче обнял ее и еще сильней прижал к себе. Воздух свистел и пел в ушах уже отчаянно, оглушительно.
Земля приближалась. Стремительно. Неотвратимо. Он хотел запомнить миг, когда они разобьются, но кто же помнит свою смерть? Все потемнело, а потом вспыхнуло опять. Он открыл глаза. Они стояли в переулке. Фелисидад держала его за плечи и нежно дула ему в лицо. Отерла ему ладонями мокрый лоб.
– Теперь понял?
– Да. Понял.
Обнимая ее одной рукой, другой погладил ее по щекам.
– Но я не боюсь, что ты колдунья. Колдуй на здоровье.
Когда занялся рассвет и они оба, усталые и счастливые, вымотавшие терпение друг друга бесконечными поцелуями, подходили к гостинице, Фелисидад изменилась в лице. «Что с тобой, – наклонился к ней Ром. – Может, что-нибудь не так?
