У алтаря - Эльза Вернер

— Он никогда не принадлежал мне, — с глубокой скорбью возразил граф. — Ты сейчас же предназначил мальчика для монастыря, сам занимался его воспитанием и только изредка позволял мне видеться с ним.

— Неужели я должен был допустить, чтобы весь свет узнал о твоей тайне? Своей безумной нежностью ты ни в ком не оставил бы сомнения, что Бруно — твой сын. Какое бы он мог занять в свете положение рядом с графиней и Оттфридом? Монастырь был его единственным прибежищем. Ты знаешь, на что мы оба рассчитывали. Разве наша вина, что он в слепом увлечении отталкивает руки, которые хотели поднять его на высоту, что он сам стремится в бездну?

— Ну, это минутное увлечение; Бруно одумается и вернется к нам! — несмело проговорил граф.

— Нет, он никогда не вернется, — решительно заявил прелат, отрицательно покачав головой. — Он потерян для нас навсегда. В нем заговорила его протестантская кровь, которая мстит нам за то, что мы хотели сделать из него католического монаха.

Прелат снова начал быстро ходить взад и вперед по комнате. Граф последовал за ним и, с умоляющим видом положив руку ему на плечо, прошептал:

— Пощади его, пока ты еще можешь сделать это, пока ты — его единственный судья. Пощади в лице Бруно мою кровь… ведь она и твоя также.

— Я не пощадил бы и тебя, Оттфрид, если бы ты пошел против меня, — с ледяной холодностью возразил прелат. — Ты не знаешь, что позволил себе Бенедикт. Вот его последняя проповедь, слово в слово, — прибавил он, доставая из портфеля листки исписанной бумаги, — а вот перечень книг, которыми он пользовался для своей проповеди.

Граф быстро отстранил от себя бумаги, насмешливо заметив:

— Я вижу, вы окружили Бруно шпионами.

— Неужели ты думаешь, что я, зная характер Бенедикта, оставлю его без всякого наблюдения? Это было бы слишком глупо. Бенедикт в рядах наших противников представляет для нас страшную опасность. При его увлекательном красноречии сотни преданных слуг церкви перешли бы на враждебную сторону, последовали бы его примеру. Он ненавидит монашество, а также католическую церковь, и его ни под каким видом нельзя выпустить из наших рук.

— Что же ты предполагаешь сделать с ним? — спросил граф с всеувеличивающимся беспокойством.

— Ты уже дрожишь от страха за своего любимца, — с неприятной улыбкой сказал прелат. — Успокойся, теперь не средние века! Прошло то время, когда непокорных монахов замуровывали в стены монастыря или подвергали пыткам. Теперь мы подчинены светскому правосудию и должны давать отчет о каждом члене нашего братства. Нам поставлены очень узкие рамки.

— Я это знаю, — мрачно возразил граф, — но знаю также, что вы находите способы самостоятельно расправляться со своими жертвами. Вы объявляете непокорного монаха безумным и удаляете его от посторонних глаз. Это дает вам право на всевозможные телесные и душевные пытки. Сколько было действительно душевнобольных в числе тех, кого вы назвали безумными? Я думаю — немного! Большинство лишились рассудка в ваших руках. Не говори мне о монастырском сострадании к людям, я знаком с ним слишком хорошо. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты сделаешь с Бруно?

— Что бы я ни задумал с ним сделать, ты в любом случае не можешь помешать мне, — ответил прелат, взглянув на брата холодным, безжалостным взглядом. — Ты не имеешь на Бенедикта никаких прав; раз он поступил в монастырь, он теряет все родственные и всякие другие связи с миром. Он принадлежит мне, настоятелю монастыря, и я поступлю с ним так, как посчитаю нужным.

— Ни за что и никогда! — воскликнул граф. — Я не допущу, чтобы Бруно стал твоей жертвой; достаточно я подчинялся твоей необузданной воле, теперь мы дошли до предела. Повторяю тебе — не трогай Бруно, я подниму весь свет для его защиты, предъявлю свои права и разоблачу тебя и весь твой монастырь!

Прелат отступил на несколько шагов. На лбу у него появилась грозная морщина, как всегда у Ранеков в порыве гнева.

— Ты, вероятно, с ума сошел, Оттфрид, что решаешься угрожать мне? — все с тем же ледяным спокойствием произнес он. — Да кто поверит твоим разоблачениям? Разве на моем имени и моей чести лежит хоть малейшее пятнышко? Если ты вздумаешь заговорить о том, что произошло двадцать лет тому назад, то где у тебя доказательства? Попробуй, впрочем. Начни с Бруно. Он прежде всего спросит тебя о своей матери.

Граф побледнел и молча опустил руки.

— Бенедикт никогда не любил тебя, — безжалостно продолжал прелат, — твою заботу о нем, твою нежность он всегда отклонял с каким-то страхом, он испытывает какое-то инстинктивное недружелюбие к тебе. Открой ему роковую тайну, и он всеми силами души возненавидит тебя.

Настоятель нашел правильный путь для того, чтобы образумить брата.

— Я знаю, — беззвучно проговорил граф, и легкая судорога исказила его лицо, — и вот именно этого я и не могу перенести. Ты всегда упрекал меня за мою любовь к Бруно, но что бы ты ни говорил, я нахожу, что это чувство — самое лучшее, что осталось во мне. Во всяком случае, предупреждаю тебя, брат, что наступил конец твоей власти надо мной. Если Бруно провинился, суди его по законам, которые дают тебе духовные и светские права, но не смей делать его жертвой вашей монашеской мстительности. Этого я не потерплю! Ты не скроешь от меня судьбу Бруно, я сумею узнать, что с ним случилось, и тогда покажу вам, что может всесильный граф Ранек! Твоему духовному владычеству тоже можно положить предел, и я ни перед чем не остановлюсь, если ты выведешь меня из себя. Прощай!

Граф ушел. Его последние слова, произнесенные спокойным тоном, подействовали на прелата сильнее, чем можно было ожидать. Настоятель мрачно посмотрел вслед брату, он убедился, что граф ускользнул из-под его влияния и знал, что, если Оттфрид пожелает, то его неограниченной власти на самом деле придет конец.

Прелат был погружен в самые мрачные мысли, когда в кабинет вошел своей скользящей походкой его помощник.

— Я пришел узнать приказание вашего высокопреподобия относительно отца Бенедикта, — проговорил он вкрадчивым голосом. — С завтрашнего дня мы можем ждать его с часа на час. Вам угодно будет лично выслушать его объяснения?

— Объяснения? — резко возразил прелат. — Ни о каких объяснениях не может быть и речи! Если он подтвердит свои слова — в чем я не сомневаюсь — мне останется только строго наказать его. Я уже сообщил его святейшеству об этом случае и жду ответа, хотя знаю наперед, что мне будет предоставлено право действовать по своему усмотрению.

— Я тоже убежден, что вам будут даны самые широкие полномочия, — подтвердил приор, благоговейно глядя на потолок. — Нужно строго наказать дерзкого, оскорбившего святую католическую церковь, примирить ее с нами…