Генерал-адмирал. Тетралогия - Роман Злотников

— Только начали, — снова отозвался Курилицин. Штабс-ротмистр молча кивнул. — Некому было подбирать. Но по университету и институту инженеров путей сообщения уже кандидатуры есть. А первоначальный отбор думаем возложить на студентов. На тех, что из глубинки. Все одно на лето домой поедут — пущай и поищут кого посмышленей. Да и поднатаскают за лето. А в августе пошлем человек трех-четырех проверить, кого отобрали. Кого возьмем — за тех заплатим, а кого нет — увы.

— И во сколько голову оцениваете? — усмехнулся я, но Курилицин ответил серьезно:

— Репетиторство господам студентам приносит максимум десять рублей в месяц, чаще же в разы ниже… Вот и заплатим за каждого, кого отберем, по червонцу. Ежели кто двух или там пятерых подготовит — неплохое подспорье выйдет.

— Эк ты сказанул, — улыбнулся Канареев. — Пятерых…

— Так ведь не бестолковых балбесов обучать будут, — все так же серьезно сказал Мефодий Степанович. — Та ребятня сама должна за такой шанс зубами уцепиться, ежели не дураки. А дураков нам не надобно.

Я молча кивнул. Все так.

— Как там с подбором кураторов на зарубежные стажировки?

— У меня все готово, — тут же откликнулся Курилицин. — Все кандидатуры на проверке у Викентия Зиновьевича. Тем более что там две трети — бывшие жандармы.

— Семерых уже проверили, двое отсеялись, — в свою очередь доложил штабс-ротмистр. — С остальными пока работаем.

— А почему отсеялись? — уточнил я.

— Вороваты оказались, — коротко доложил Канареев. — Но для первых двух групп, кои вы собираетесь отправить в ближайшее время, кандидатуры уже есть. Завтра представлю для беседы.

— Хорошо. Что еще?

— Вот. — Курилицин раскрыл папку и передал мне листок, — ежемесячный доклад по изобретателям. Ежели мне будет позволено высказать свое мнение, то более всего меня впечатлил только один. Некто Федор Блинов. Из крестьян.

— И чем же он вас так впечатлил, Мефодий Степанович? — слегка расслабившись, усмехнулся я.

— Настырностью, — сказал как отрубил Курилицин. — И неуемностью.

— А что он изобрел?

— Ну, в привилегии это называется… — Мефодий Степанович водрузил на нос только что снятые очки и, взяв положенный передо мной лист, прочитал: — «Вагон особого устройства с бесконечными рельсами для перевозки грузов по шоссейным и проселочным дорогам».

Я несколько мгновений вдумывался в эту фразу, а затем до меня дошло, и я резко подался вперед. Оп-па! Неужели гусеничный транспорт изобрели в России? Никогда бы не подумал! Или снова открываем уже открытое? Ладно, главное — привилегия у нас есть.

— Привилегия только российская или?..

— Российская, — улыбнулся Курилицин. — Откуда у крестьянина деньги на международные? Да и не думал он об этом.

— Так, Викентий Зиновьевич, озадачьте юриста, пусть прошерстит иностранные патенты, есть ли схожие и насколько. Если есть возможность, пусть готовит регистрацию. А вам, Мефодий Степанович, большое спасибо. А я-то все голову ломал по поводу экскаваторов…

Трое моих помощников многозначительно переглянулись — мол, еще одно незнакомое слово сорвалось с уст его высочества, так-так… Все трое уже давно пасли меня и думали, что я этого не замечаю. Но с этим словом у них — пролет. Экскаваторы уже вовсю существуют, хотя в России еще не слишком распространены. У нас по-прежнему главная сила по перемещению грунта — мужик с лопатой и носилками. С тачкой, в лучшем случае. Вот только эти экскаваторы почти все на железнодорожном ходу. То есть такие платформы с установленными на них паровой машиной и стрелой с ковшом. И я ломал голову над тем, как запустить в дело идею с гусеничным движителем, но так, чтобы она исходила не от меня — и без того за мной целый шлейф всяких новшеств тянется, хотя я и пытался объяснить каждое изобретение неким житейским образом и каждое в отдельности объяснение, даже на мой придирчивый взгляд, было вполне приемлемым. Но когда изобретений слишком много, это уже не сработает. А тут такой подарок — мужик, самородок, из глубинки… наверное.

— Откуда он?

— Из Саратовской губернии.

— И этот свой вагон уже построил?

Курилицин пожал плечами:

— Нет еще вроде как. Я туда человечка отправил — должен посмотреть. Но по слухам, строит с тысяча восемьсот восемьдесят первого года.

— Хорошо. Если этот ваш человечек Блинова найдет, пусть присмотрится и пригласит его ко мне. А вы пока подберите ему пару помощников — инженера, механика, может, еще кого. Если договоримся — войду в долю, нет — просто купим патент. Хотя… — Я задумался. — Коли такой настырный — лучше бы договориться. Значит, способен при минимальной поддержке довести идею до реального воплощения… Ладно, посмотрим. Еще что есть, господа?

Курилицин и Канареев молча качнули головами, а Кац не выдержал и пробурчал:

— Ну вот, снова непредвиденные расходы, а кому деньги на это искать?

— Тогда более вас не задерживаю, — подытожил я наше совещание.

Все трое встали и, коротко поклонившись, вышли из кабинета.

У нас уже сложились некоторые традиции, одной из них было то, что сразу после совещания нашего мозгового центра ни один из его членов не оставался, чтобы переговорить со мной наедине. Мол, друг от друга у нас никаких секретов нет, если что требуется обсудить — милости прошу на общем совещании. Сразу после подобных совещаний Канареев возвращался к себе, в жандармское управление, Курилицин ехал в свой старый кабинет в Главном штабе, который ему снова выделили по моей личной просьбе (просто там был доступ к архивам и личным делам, коим Мефодий Степанович беззастенчиво пользовался), а привезенный из Кронштадта на паровом катере и в закрытой карете Кац оставался в доме дожидаться, пока его не отправят обратно. Обратно он обычно возвращался вместе со мной, поскольку я регулярно наведывался в Кронштадт, и не столько на военно-морскую базу — общение с моряками я пока старался ограничивать, — сколько к Попову и к отцу Иоанну.

Ограничение моего общения с моряками было вызвано вовсе не боязнью ответственности, а… боязнью разоблачения. Что бы там ни говорили после, к настоящему времени великий князь Алексей Александрович был опытным и боевым морским офицером. Может, уже слегка расслабившимся, но в свое время понюхавшим пороху, хлебнувшим соленой воды из нескольких океанов, побывавшим и в Африке, и в Америке, и в Китае и потому прекрасно разбирающимся в морском деле. А в любом деле, не говоря уж о таком специфическом, как морское, всегда есть и свой сленг, и свои традиции, к тому же столь долгая служба великого князя во флоте должна была породить и множество знакомств, несомненно обремененных и множеством совместных историй, пережитых приключений, долгих разговоров во время вахт. Я же из всего этого не знал ничего.Поэтому разоблачить меня людям, ранее близко знакомым с великим князем, было раз плюнуть. А людей таких хватало в двух группах современного мне российского общества — в свете, общение с которым я уже ограничил, и среди моряков.

С моряками все было не так просто. В принципе, самым разумным было бы, сославшись на плохое состояние здоровья, подать в отставку и уехать куда-нибудь, где великого князя никто не знает. Но туда, где я собирался найти деньги для своих глобальных проектов, можно было попасть только на корабле. Да и в той войне, которая должна была разразиться через каких-то двадцать лет, флоту предстояло сыграть ключевую роль. И я не видел никого, кто сумел бы подготовить его к этой роли лучше, чем я… Так что вмешательства во флотские дела мне было не избежать. И я к тому усиленно готовился, обложившись всякими справочниками и морскими руководствами. Начинать пришлось с парусного такелажа — век паруса в военном флоте уже уходил, но пока еще не ушел до конца. Даже новейшие броненосные крейсера, еще только строящиеся на наших верфях, продолжали нести на мачтах комплект парусов, и всю службу великий князь провел в тени этих белых крыльев кораблей… Разумеется, таким факультативным способом я мог постичь только небольшую толику необходимой мне информации. Наработать минимальный опыт, чтобы более-менее свободно оперировать заученными терминами, мне было негде, да и проблему взаимоотношений с офицерами это не решало. Значит, необходимо было каким-то образом замотивировать серьезные изменения привычек и наклонностей князя, причем без потери авторитета и возможностей влияния на ситуацию, но с объяснением, почему я, уже выздоровев, по-прежнему сторонюсь светской жизни и нос не кажу на военно-морской базе.

Единственной убедительной причиной изменения повседневных привычек человека высшего света, которую я смог придумать, было обращение к Богу. Над этой легендой я и работал изо всех сил. Достаточно сказать, что за последние три месяца я совершил паломничество уже по трем десяткам монастырей. Даже поездка в Москву была официально замотивирована как посещение Троице-Сергиевой лавры и Свято-Донского монастыря. Все остальное — встречи с московским купечеством, с Тимирязевым, Мичуриным, поездка в Тулу, отправка экспедиции в станицу Магнитную — осуществлялось «попутно». А протоиерей отец Иоанн официально считался моим духовником, что немало способствовало поднятию и его собственного авторитета в церковной среде. У прихожан он и так им пользовался, причем безоговорочно. Кстати, очень интересный дядька — страстный, искренний, такому начинаешь верить даже вопреки собственным установкам.