Без Царя… - Василий Сергеевич Панфилов

Он снова окутался облаком дыма, уселся поудобней и замолк, погрузившись не то в размышления, не то в созерцание проплывающих мимо видов Москвы. Ехали, впрочем, не слишком долго, хотя эти минуты показались мне томительными. Полная неизвестность, равнодушие медиков и эта чёртова баба…

Внезапно поймал себя на мысли, что после попытки убийства моя толерантность по отношению к иудеям заметно снизилась. Нет, я по-прежнему считаю их угнетённой нацией, и уж точно, они ничем не хуже (но и не лучше!) других! Но вот избыток в Революции, а особенно в терроре, сыновей и дщерей Израилевых заставляет несколько настороженно относиться к нации вообще. Потому что…… а вдруг? Снова?

Стало несколько стыдно, но как-то поверхностно. Ноющая боль, страх за своё здоровье и саму жизнь несколько притупили как убеждения, так и воспитание.

Мысли казались тягучими и медленными, но сколько всего я успел передумать, пока меня везли к Шереметьевской больнице!

Дальнейшее помню смутно, местами. Помню, что всё беспокоился о стерильности и порывался дать советы врачу, который полез ощупывать меня как был, не вымыв руки. Да оказалось, что меня хотя и перевязали поверх мундира, но подложили под него какое-то подобие тампона, впитавшего немало крови.

— … да вколите вы ему морфий! — раздражённо прорычал врач, и это было последнее, что я запомнил в тот день.

Глава 8

Политические дискуссии

— … не положено, — услышал я сквозь сон приглушённый, с табачной хрипотцей, низкий мужской голос за дверью, — больным нужен…

В отчет загудели что-то неразборчивое, но явно убедительное, и голос с хрипотцей начал сдаваться под напором очевидно неопровержимых аргументов.

— … только это, вы уж сами как-нибудь, господа хорошие… — в голосе с хрипотцей звучали нотки соглашательства, и я бы даже сказал — коллаборационизма.

Какое-то шуршание, позвякивание, шепотки…

— Ну раз родственница… — окончательно сломался прокуренный голос после очередного позвякивания и шуршания, — нешто я без совести?! Я так… для порядку.

— Алексей! — в палату ворвалась Нина, широко распахнув мокрые глаза с такой большой и высокой трагедией в них, что мне стало неловко, будто я в чём-то обманываю сестру.

— Да тише вы, барышня, — с досадой прогудел в рыжеватые прокуренные усы невысокий пузатенький санитар, зашедший в палату вслед за ней. Встав у двери, он быстрым, пристальным взглядом окинул всех пациентов в светлой, просторной палате, — не то всех тута перебаламутите!

— Живой… живой! — уже заметно тише проговорила Нина, с облечением опускаясь на скрипнувший краешек моей кровати, — Я когда узнала, думала, на месте от разрыва сердца умру!

— Ну, полноте, Нина Юрьевна, — сказал вошедший вслед за ней Тартаринов тем тоном, которым разговаривают с испуганными лошадьми и незнакомыми собаками, которые ещё не решили, скалить им на незнакомца зубы, или вилять хвостом, — Я сразу сказал вам, что всё будет хорошо!

Говоря это, Евгений Ильич внимательно оглядел меня, кивнул своим мыслям, огляделся по сторонам, явно не понимая, куда можно положить шляпу, и только потом поздоровался.

— Здравствуйте, Алексей Юрьевич, — улыбнулся он, — и поверьте, это как никогда искреннее пожелание, а не требование этикета!

— Верю, — улыбаюсь ему в ответ насколько возможно искренне, — вам — верю!

Отношения с Тартариновым у нас ровные, почти приятельские. Хотя он и повёл себя после начала нашего знакомства несколько некрасиво, но за рамки правил приличия его поведение не выбивалось, да и толковать ту давнишнюю ситуацию можно по-разному.

Не сразу, но постепенно мы возобновили былое знакомство, и хотя вряд ли когда-нибудь станем настоящими приятелями, но некоторую пользу друг в друге находим. Это вообще нормально, жизнь редко бывает чёрно-белой, в основном полутона, притом с поправкой на возможные особенности зрения и восприятия у людей.

… а Нина тем временем рассказывала, как она переживала обо мне, да что подумали девочки в гимназии, как отреагировала классная дама, и как мил, предупредителен и решителен оказался Евгений Ильич.

Я несколько упустил момент, каким образом в этой истории оказался Тартаринов, но посчитал это несущественной деталью. Всё равно Нина об этом расскажет, притом хочу я этого, или нет!

А сейчас, когда я ещё не отошёл толком от морфина, воспринимать окружающую действительность по-настоящему по́лно мне пока сложно, и слова сестры, если она начинает частить и перескакивать с темы на тему, как это заведено у многих женщин, кажутся мне белым шумом.

— … сильно болит? Сильно? Ну, скажи мне правду, я должна знать! Я не сразу понимаю, что Нина перескочила с рассказа о своей классной даме и девочек, реакцию которых на моё ранение она старается описать наиболее подробным образом…

«— Как ты не понимаешь? Это важно!»

… на собственно моё самочувствие.

— Болит? — повторяю я, собираясь с мыслями, — Да нет, не слишком…

— Да вы не волнуйтесь, барышня! — не выдержав, влезает в разговор хлыщеватый молодец с соседней койки, по виду приказчик из хорошего магазина из тех, что нахватаются хороших манер, но мешают их порой весьма причудливо и своеобразно. Повернувшись на бок и поглаживая тонкие усишки, приказчик весьма живо и зоологически подробно описывает, как его сбила лошадь, как это больно и какой он молодец, потому что мужественно терпел боль и всё время оставался в сознании.

Он токует самозабвенно и очевидным образом привирает, но Нина слушает его с широко открытыми глазами, воспринимая всё за чистую монету.

— Помолчи ты! — к хлыщеватому молодцу решительно повернулся немолодой рабочий с соседней койки, с въевшимися в мозолистые руки машинным маслом и умными глазами представителя рабочей интеллигенции, — Хватит балаболить! Барышня к брату пришла раненому, а ты тут перья распустил, петух!

— Да ничего я… — обиделся было приказчик.

— Помолчи! — прервал его работяга решительно и уверенно, даром что сам старше лет на двадцать, и ниже чуть не на голову, — А то я расскажу, как ты тут мужественно мамку звал!

— Простите, барышня! — повинился за хлыща работяга, — Не великого ума человек. Не понимает, что вы не его байки слушать пришли, а брата навестить.

Мы успели немного поговорить…

«— Как ты? Скажи правду! Я должна знать!»

… а потом начался обход, и посетителей выпроводили прочь, выговорив пузатенькому санитару. Впрочем, тот хоть и состряпал на лице подобающее выражение, но как-то привычно и я бы даже сказал — с некоторым раздражением. Он не пытался даже вздыхать и делать тот преувеличенно покаянный вид, который никого и никогда не обманывает, но как бы положен перед лицом начальствующим, и особенно в чести у прислуги и прислуживающих разного рода.

Так бывает, когда врач молод или