Тихоокеанское шоссе - Владимир Владимирович Илюшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На четвертый день пришла за Витькой мать и с плачем стала звать домой. Он не противился, пошел, сразу же лег и как в бреду лежал до темноты, окруженный странными видениями, а потом тихонечко вышел.
Вышел и сел на крылечко как раз к тому моменту, когда Любка задернула шторки и погасила свет. Окошко у нее осталось открытым — для свежего воздуха, — и Витька все смотрел на это окошко, а его мягко покачивало, и иногда казалось, что кто-то в ухо кричит. Этот кто-то подходил незаметно и вдруг в самое ухо: «У-у-у!» Витьку бил озноб, но он все смотрел на окошко, разинув рот. Час сидел, второй, потом тихонько поднялся, перелез через штакетник и по палисаднику, не хрустнув, подошел. Отодвинул шторку. Пахнуло сонным дыханием, тихой сладостью. Любка спала, закинув руки за голову, и проскользнувший в окошко лунный луч осветил матовое плечо, коснулся щеки, на которой лежала светлая прядь, прошелся по сверкнувшей из полуоткрытых губ влажной эмалевой полосе.
Витька перекинул ногу через низенький подоконник, тихонько подошел к кровати и присел на корточки. Руки у него дрожали, и, не зная, куда их деть, он спрятал их за спину. Любка во сне шмыгнула носом. Витька от умиления всхлипнул, поймал ее руку с края постели и прижал к щеке. Любка ворохнулась, открыла глаза и, узнав Витьку, дернулась, вырвала руку.
— Люба, пропаду я без тебя… — сказал Витька.
Любка ловила ртом воздух, комкая у горла одеяло. Одеяло потянулось, и из-под него двумя зверьками выпрыгнули маленькие Любкины ноги. Витька, не выдержав, всхлипнул и ткнулся лицом в Любкин скользкий под простыней живот, что-то забормотал неразборчиво. Любка, отпихивая его ладонями, испуганно заговорила подсекающимся шепотом:
— Уходи сейчас же! Уходи, слышишь? С ума сошел, что ли?
— Люб…
— Убирайся!
Витька, не слушая, обхватил Любку, и тут она закричала. Отбивалась от него руками, ногами, кусалась, вертела головой. Вдруг зажегся свет, Витька вскочил и заметался, а Сорокин что есть силы охаживал его кочергой. Старик был яростен, хрипел, брызгал слюной. Любка визжала. Витька осатанел от боли, схватил стул и грохнул старика по голове. Старик свалился, а Витька напролом бросился из комнаты. Дверь была на крючке, он вышиб ее плечом, вылетел, сломал перильца, прыгнул через хрустнувший забор на улицу, побежал, потом остановился, зачем-то пошел назад, хлопнул себя по лбу и опять побежал.
На улице было лунно, ухабистая дорога светилась. Увидев, что кто-то идет навстречу, Витька пошел шагом. Шел пацан лет пяти, в коротких штанах с лямками. Увидев Витьку, сошел на обочину. Витька прошел мимо, мельком глянув, побежал опять, но тут остановился, заскрежетал зубами, присел и стал мочить в луже зашибленную кочергой руку.
— Дя-а-адь!
Витька оглянулся. Пацан стоял посреди дороги и смотрел на него.
— Ну, чего тебе?
Пацан молчал.
Витька плеснул воды на горячий лоб и, баюкая руку, пошел прочь.
— Дя-я-я-адь! — закричал пацан отчаянно и заплакал.
Витька оглянулся, всматриваясь в темную фигурку, крикнул сердито:
— Ну чего тебе надо?
Пацан молчал, потом заревел. Витька скрежеща зубами, повернулся, пошел к нему. Присел на корточки. Пацан засучил ногами и опять ударился в рев.
— Тьфу ты, пропасть! — выругался Витька и повернулся, чтобы уйти.
— Дя-а-адь! — опять заблажил пацан.
— Да чего ты ревешь? — Витька опять присел на корточки. — Страшно, что ли?
— Ага… — ревел пацан, кулачишком давя глаза. — Соба-а-а-ки…
— «Соба-а-ки!» — передразнил Витька. — А мамка твоя где? Где живешь-то?
— Не знаю, — пацан задыхался от всхлипов.
— Откуда идешь-то?
— Я с автобуса слез…
— С мамкой ехал?
— С ма-амкой…
— Ах ты, мелкота… — Витька подумал, сидя, потом встал, взял пацана за руку, спросил: — Тебя как зовут? Генкой, что ли?
— Лешкой…
— Ну, пойдем тогда, Леха.
Пошел назад, к улице. Пацан семенил рядом, спотыкаясь. У Витьки горячка прошла, только тупо и сонно болела голова. У Сорокиных все окна горели, стояла медицинская машина, слышались голоса.
— Знаешь что, Леха, — сказал Витька, — мы дальше, пожалуй, не пойдем. На скамеечке здесь посидим, а мамку твою потом найдут.
Отошли через переулок, присели на бревнышках. Пацан все дрожал — ночь сентябрьская нежаркая.
— Ты, Леха, залазь ко мне на колени, а то тебя что-то колотит, я вижу.
Леха быстренько залез, свернулся клубком, Витька укрыл его полами пиджака, стал тихонько укачивать. Пацан пригрелся, засопел, высунул голову, покрутил ею.
— Дядь, глянь, — милиция приехала!
— Ага, вижу, — сказал Витька.
Пацан примолк, потом опять засопел, закрутился. Витька его легонько шлепнул:
— А ну не крутись, давай спи лучше, руку мне бередишь, рука у меня раненая.
Пацан притих, задышал Витьке в живот. Витька улыбнулся и, нагнувшись, понюхал вихрастую светлую макушку. Пахло теплом, цыплячьим пухом, пацанячьей беззаботностью.
— Цыпленки мы с тобой, Леха, — сказал Витька. — Мамку потеряли…
Ночь была звездная и бестолковая. У Сорокиных ходили, хлопали дверьми, разговаривали. А когда стало светать, заметили Витьку на бревнышках. Так, со спящим пацаном на коленях, его и взяли.
На собрании
Вечер. Конец недели. В одном из СМУ на окраине города идет производственное собрание. Собрание как собрание, только помещение для него выбрано не совсем подходящее — вагончик столовой, из которого вынесены столы.
Люди сидят тесно, плечом к плечу, кое-кто дремлет, сомлев от духоты, а в дальнем углу, привалясь к стенке, уже совсем откровенно похрапывает мужчина с обветренным
