ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея - Ян Добрачинский

Я окинул взглядом окружавших меня людей, которые все, как один, сжав губы, убежденно кивали головами.

— Равви Иегуда прав, — громко подтвердил кто–то из них. Этот Человек навлек позор на наш город… Это из–за Него так плохо говорят о Назарете!

— Действительно ли вина Его так велика? — спросил я. Они снова молча кивнули.

— Он ведь родом отсюда, из Назарета? — продолжал допытываться я.

— К сожалению, — признал старший.

— Он рос между нами, как волчонок среди собак! — вскричал левит с ненавистью в голосе.

— Или как змея в трещине стены, — сказал другой тем же тоном.

— Никто Его ни в чем не подозревал…

— Мы давали Ему заказы… Он строгал для нас всякую всячину.

— К сожалению, — повторил равви Иегуда и, вздохнув, добавил, — собственно говоря, мы могли бы Его отсюда выставить. Он не родился в Назарете.

— Разве нет?

— Нет. В наших родовых книгах, которые моим предшественникам удалось спрятать от людей Ирода, — гореть им вечно в геенне огненной — не отмечено Его рождения. Его отец был иудеем… Низко пал царский род, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

— Так, значит, это правда, что Он из рода Давидова?

— У нас так записано. Однако здесь могла быть ошибка… Тебе ведь лучше всех известно, почтенный равви, каким испытаниям подверглось величие народа Израилева. Пророк Исайя сказал: «Неверные князья — товарищи воров». Только в мудрости подобных тебе, равви, наше спасение, а не в крови Давидовой…

— Но ведь сказано в Писании, что родится от Давида Дитя Справедливости… — воспротивился тут левит.

Равви Иегуда надменно возразил:

— Есть такие, которые так учат. Однако самые выдающиеся знатоки Писания говорят, — он с заискивающим почтением взглянул на меня, приглашая улыбкой поддержать его, — что только люди чистые — истинные потомки Давида… Не всякое слово пророков следует толковать дословно…

— Справедливо, — заметил я.

— Равви сказал, — заявил он тоном, пресекающим все дальнейшие споры.

Левит умолк, чувствуя, что остался без поддержки. Иегуда победоносно выпрямился и стал рассказывать:

— В те времена, когда всю страну, наверное, за грехи Ирода, постигло страшное землетрясение, в Назарет из Иудеи пришел Иаков сын Нафана, плотник… Поселился у нас, начал работать… Потом родился у него сын Иосиф. А было это тогда, когда римский глава покидал Иерусалим, забрав с собой Антигона и Аристовула — последнего из рода Маккавеев… Этот Иосиф привез себе из Иерусалима жену, дочь Иоакима, ткача. А вскоре случилось то, что римляне — будь они прокляты! — в первый раз, вопреки закону Всевышнего, приказали пересчитать сынов Израиля. Иосиф, как того требовала перепись, поехал на место происхождения своего рода — в Вифлеем, захватив с собой жену… Она как раз носила ребенка. Поехали — и не вернулись. По неизвестной причине… А возможно, что и была причина: опытные женщины говорили, что дитя должно родится раньше срока, и что было оно зачато еще до того, как невеста поселилась в доме жениха. Да впрочем никому не было до них тогда особого дела. Это было время войн Иуды, сына Езекии, Симона, Атронгая… Когда Иосиф вернулся с Женой и с ребенком, все уже кончилось. Где они были? Неизвестно. Понятно, что они не были все время в Вифлееме. Ходили слухи, что, они отправились в Египет… Так говорят. Впрочем, дело не в этом. Они вернулись и начали работать. Иосиф, как и его отец, был плотником, и он обучил Сына своему ремеслу. Жена его была мастерица на все руки: и пряла, и ткала, и шила… Детей у них больше не было. Иосиф был хорошим ремесленником, так что у него не было недостатка в работе. Но он заболел, и жена была вынуждена еще больше работать, чтобы прокормиться. В конце концов, он умер. Этот… их Сын ходил тогда в школу вместе со мной… Он был намного моложе меня, но я Его помню, как Он сидел рядом с другими мальчиками и выкрикивал слова Торы. Я думаю, что они были очень бедны: я никогда не видел на Нем сандалий, и Он донашивал старый плащ своего отца… Потом Он начал работать, и у Него тоже не было недостатка в заказах. Он уже не был ребенком и вступил в тот возраст, когда мужчина приобретает право говорить в синагоге. Но Он никогда не говорил. Он стоял в дверях рядом с самым нищенским сбродом, которому впору подавать милостыню, и только слушал. Но вдруг однажды…

— Он ушел из города! — вскричал тот, который первым упомянул про Учителя.

— Он отправился, ни о чем не позаботившись, — подхватил другой. — Он бросил все: верстак, дом — и ушел.

— Он не выполнил своих обязанностей по отношению к матери! — возмущенно возвысил голос левит.

— Это правда, — равви Иегуда с суровостью в голосе подтвердил его слова, — если бы она не работала, пришлось бы общине содержать ее.

— Плохой сын! Плохой сын! — твердил левит, тряся головой.

— Амхаарец всегда останется амхаарцем…

Зло таится в человеке, чтобы потом неожиданно проявиться…

Они говорили все одновременно, возбуждаясь все больше. Они так размахивали руками, что один столкнул у другого со лба ящичек со словами Писания. Было очевидно, что они страшно ненавидели Его. Воспоминание о Нем мучило их, как нарыв, о котором невозможно ни на секунду забыть. Они перекрикивали друг друга, размашисто жестикулировали под хлопанье длинных рукавов. Их смуглые пальцы скрючивались на манер когтей. Лишь спустя несколько минут равви Иегуда заметил, что я поражен подобным взрывом. Резким «ша» он утихомирил своих спутников, и, склонив голову, с улыбкой произнес:

— Прости, великий досточтимый равви… Мы переборщили. Но Этот Человек опозорил имя нашего города перед всем Израилем… Впрочем, это — амхаарец, и Он не заслуживает такого внимания… Прости нас… Мудрец Господень не смотрит на пса, что лает рядом…

— Прости, — повторили и остальные, — мы позволили себе говорить о Том, Кто недостоин того, чтобы о Нем слышали твои уши… Прости…

Они жмурили глаза и оскаливали зубы, но в их глазах продолжало гореть возмущение. Они повторяли: «Прости», — но все никак не могли найти тему, которая отвлекла бы их от Иисуса. Меня же интересовало только это. Я спросил:

— Так каким же Он был, когда еще жил среди вас? Вы говорите, что Он — плохой Сын… Он всегда был таким? Он был злым мальчиком или нечестным работником? Не совершил ли Он чего–нибудь предосудительного? Чем Он заслужил всеобщую неприязнь? Может быть, вы не откажетесь мне рассказать? Это любопытно…

Я поочередно взглянул на каждого из них. Они закусили губы, чтобы снова не взорваться. Ждали, что скажет Иегуда. Он откликнулся через минуту:

— Что ж сказать… Он, собственно, никому ничего плохого не сделал…

Они снова застыли, как над невкусной едой, которую выбросить неудобно, но и проглотить невозможно.

— А Его родители, — безжалостно выпытывал я. — Его отец?…

— Иосиф был хорошим ремесленником, — выдавил старший, — он добросовестно делал свое дело…

— А Мать?

Ответ упал, как падает упрямое яблоко — только после того, как хорошенько потрясешь стволом:

— Нет, она хорошая женщина…

Кто–то неохотно добавил:

— Она помогала другим.

Другой бросил, как бросают монету, которой надо расплатиться за вино:

— Ухаживала за больными…

Как запоздалое эхо, с другого конца стола долетело:

— Многие Ее благословляют…

Иегуда тяжело оперся ладонью о край стола, словно хотел преградить путь этому хвалебному потоку. Потом сказал с холодным бешенством:

— Но Она Его Мать!

— Правда, ведь это Она Его родила! — бросил левит.

— Из–за Нее все это, — добавил третий.

— Но все же, — я чувствовал, что еще один вопрос, и они возненавидят меня так же, как Его, — раз вы говорите, что Он никому не сделал зла, никого не обманул, то почему все–таки…

— Если бы Он хотел честно работать, — прервал меня равви Иегуда, глядя куда–то вдаль, — никто бы Его ни чем не упрекал. Он был хорошим плотником…

— … помогал другим…

— Знал Писание…

— Правильно исполнял предписанное Законом…

— И если бы… — начал было тот, который первый заговорил об Учителе, и тут же прервался, испугавшись, что опять скажет что–нибудь не то.

— Тогда почему же вы стали Ему врагами? — спросил я. Старший выстукивал что–то пальцами по столу.

— Врагами, — переспросил он презрительно, оглянувшись на товарищей, — врагами, — повторил он и пожал плечами. — «Грешник — враг Господа», — процитировал он. — Это выглядит так, как если бы топор взбунтовался против дровосека… Никто из нас Ему не враг… «Амхаарец не достоин ни улыбки, ни презрения мудреца…» — цитировал он дальше.

Воцарилась тишина. Разговор дальше не клеился. Они ушли обиженные.

На следующее утро я позвал мальчишку, обряжающего ослов, и спросил его: