Хутор Гилье. Майса Юнс - Юнас Ли

Но тут наступило рождество, и, естественно, это не способствовало выздоровлению капитана.

Он был сильно подавлен, но не хотел пускать кровь лишний раз — он и так регулярно, два раза в год, весной и осенью, подвергался этой операции.

Как-то в четверг, после небольшой выпивки в мужской компании, ему стало совсем худо. Он ходил по дому совершенно потерянный, и везде ему мерещились обиды, лишние траты да неправильные счета.

Делать было нечего, пришлось посылать за кантором Эйсетом. Этот человек подвизался не только на религиозном поприще — он давал еще уроки, пускал кровь и делал прививки. Хорошо ли он справлялся со своими двумя первыми профессиями — неизвестно, но что касается пускания крови, то тут он был мастером непревзойденным, и можно смело сказать, что на его совести было немало — верно, не одно ведро — крови жителей этого округа. Капитан, в частности, был на протяжении последних лет его постоянным пациентом.

Кровопускание дало чудодейственный результат: тяжелое, угнетенное состояние капитана, которое ощущалось во всех уголках дома, подавляло всех, вплоть до Догоняя, и, казалось, вот-вот разрядится ужасной грозой, сменилось вдруг лучезарным настроением. Капитан шутил с Тинкой и строил фантастические планы насчет того, как летом повезет всю семью на учения.

Когда его благорасположение достигло своего апогея, мать решила воспользоваться случаем, чтобы поговорить с ним о будущем Йёргена. При этом она сообщила ему, что тетя Алетте готова предоставить мальчику кров и еду, а потом изложила свой собственный взгляд на этот вопрос.

Капитан пустился во всевозможные расчеты, подробно изучил все «за» и «против», не упуская ни одной мелочи, и записал все расходы, без которых невозможно послать юношу в город.

Потом он суммировал расходы, подчеркивая каждую лишнюю статью возмущенным вопросом и то и дело восклицая, что мать преследует только одну цель — во что бы то ни стало его разорить.

Мать терпеливо и умело защищала свои позиции, снова и снова перечисляя расходы, которые можно будет сократить.

Ей столько раз нужно было повторять одни и те же доводы, что у нее начинала кружиться голова, она сбивалась, и проходило немало времени, прежде чем ей удавалось вновь обрести уверенность.

Капитана можно было только постепенно приучить к этой мысли — он должен был свыкнуться с ней, лишь тогда он сам начинал строить планы. А мать, подобно упрямому и неутомимому крейсеру, никогда не теряла из виду своей цели и незаметно подходила к ней все ближе и ближе.

«Опять выкладывать наличные!» — Эта фраза казалась матери чем-то вроде нарыва, который все равно рано или поздно придется вскрыть.

В результате всех этих переговоров капитан дал себя переубедить и в конце концов сам стал наиболее ярым сторонником этой поездки.

За Йёргеном он тут же установил самый тщательный присмотр. Мальчик должен был весь день сидеть наверху, в кабинете, и заниматься под руководством отца.

— Да это старо как мир, — презрительно проговорил капитан, когда Тинка прочла ему место из письма: «Если курицу сперва покрутить, а потом опустить, положить на спину и прочертить перед клювом меловую черту, то она будет лежать без движения, не смея пошевельнуться! Курица, видимо, думает, что эта меловая линия — веревка, за которую ее привязали…

Я сама много раз производила этот опыт. Эта курица тебе кланялась, Тинка!»

— Зачем Ингер-Юханна это написала? — спросила мать с некоторой тревогой.

— Не знаю, просто так, наверное.

В письмо, которое родители получили накануне от Ингер-Юханны, было вложено и отдельное письмо для Тинки. Приближался день рождения матери, и поэтому у сестер началась своя отдельная переписка.

Но, кроме того, письмо Ингер-Юханны к Тинке было своего рода лекцией, вернее призывом к бунту: Тинка вовсе не должна потушить в себе то пламя, которое вспыхнуло у нее в Рюфюльке, если только оно действительно еще не угасло. То, что она писала о курице, она слышала от Грипа. Женщинам можно внушить все, что угодно, и они готовы добровольно лечь и умереть только потому, что перед ними провели меловую черту.

Тинка думала потом, что все это, наверное, справедливо, но раз уж все так против и она видит, как огорчаются из-за нее отец и мать, то, пожалуй, лучше… Она вздохнула и мужественно проглотила слезы. Видно, меловая черта слишком жирна, чтобы она могла переступить через нее!

Письмо Ингер-Юханны лишило ее покоя. Она чувствовала себя такой несчастной, что в любую минуту готова была громко разреветься — достаточно было на нее кому-нибудь посмотреть. А мать подолгу останавливала на ней свой взгляд — у Тинки были совсем красные глаза.

Ночью она читала «Арведа Юлленшерну» Ван-дер-Вельде и заливалась слезами.

В письме сестра писала и кое-что о себе — чего матери и отцу знать не следовало:

«Видишь ли, Тинка, когда приходится танцевать на балу столько раз, сколько я здесь танцую, то перестаешь вести себя как слепой кутенок. Теперь я уже не такая глупая. Теперь мне хочется что-то получить от своего партнера, от разговора с ним. А до чего удручает болтовня на балах! Я готова твердить вместе с Грипом: я этим сыта по горло, сыта… Сыта, понимаешь? К счастью, тетя теперь тоже не так настаивает, чтобы я обязательно ходила на балы, и все же ей этого часто хочется больше, чем мне.

Я прослыла высокомерной и критически мыслящей только потому, что не люблю без конца болтать о всякой чепухе. Тетя считает, что в моей чересчур живой натуре появился своеобразный холодок, что-то вроде сдержанности и спокойствия, которое импонирует и придает мне пикантность. Именно этого она как будто и добивалась. Нечто вроде мороженого, запеченного в горячем тесте, как у китайцев, — помнишь, мы читали с тобой про это в учебнике географии?

У тети этой зимой возникло много разных причудливых идей. Теперь она хочет, чтобы мы с ней говорили только по-французски. Но я была очень недовольна, когда она написала капитану Рённову, что я в совершенстве владею французским. Меньше всего мне хочется, чтобы он поправлял меня, как школьницу, когда вернется. К тому же произношение у меня вовсе не такое блестящее, как она утверждает.

Я что-то перестала ее понимать последнее время. Уж кому-кому, а ей надо бы защищать Грипа, но она, напротив, сама нападает на него, когда только может.

Он организовал нечто вроде свободной воскресной школы — читает лекции для всех, кто хочет слушать, в одном из залов на Стургатен. Конечно, это произвело здесь сенсацию. А тетя только пожимает плечами и предсказывает, что вскоре его уже перестанут принимать в хорошем обществе, хотя она сама всегда больше всех проявляла к нему интерес и утверждала, что он принес с собой что-то новое. Я считаю, что с ее стороны это просто гадко».

Йёргена должны были отправить в город еще санным путем, потому что распутица затягивалась часто надолго, иногда до самого Иванова дня. А рисковать тем, что лошадь может сломать себе ногу на плохой дороге, это ли не безумие? Чтобы мальчик не потерял год, его нужно было еще зимой отправить в город — там частный учитель будет готовить его к поступлению в гимназию.

Йерген был озабочен — он никак не мог решить, кому поручить все те вещи, с которыми ему предстоит расстаться: ружье, санки, лыжи, токарный станок, инструменты, ветряные и водяные мельницы, которые он мастерил в горах. В конце концов он остановил свой выбор на сестренке — Теа будет хранить до его возвращения все то, что он любил.

Если бы его спросили, кем он хочет стать, он ответил бы: токарем, мельником или кузнецом. Ничто не было ему так чуждо, как всякие науки, но, увы, тут уж ничего не попишешь: Эллада и Лациум, как неумолимая судьба, стерегут его на пути. Йёрген прекрасно понимал, что бесполезно и помышлять о чем-либо другом.

В кармане нового костюма, который ему перешили из старого мундира капитана, в день его отъезда лежала целая пачка тайных посланий. Прежде всего — письмо на четырнадцати страницах, которое Тинка по ночам писала Ингер-Юханне, орошая его слезами. В нем она во всех подробностях рассказывала о зарождении, развитии и безнадежном исходе своей любви к Осу. В память о нем у нее сохранились три вещицы: маленькая брошечка, флакон одеколона, который он ей подарил к рождеству, и письмо с прядью волос, которое написал ей в то утро, когда его так поспешно выставили из дома ее дяди. И хотя она не хочет идти против воли родителей и предпочитает самой быть несчастной, все же она дала обет, от которого не отступится, — никогда не забывать Оса. Она будет думать о нем до конца своих дней.

Второе тайное послание было написано матерью и адресовано тете Алетте. Помимо целого ряда практических предложений, оно содержало просьбу осторожно прощупать настроение Ингер-Юханны, как только капитан Рённов вернется из Парижа. Что-то последнее время мать несколько сбита с толку ее письмами.