Междуцарствие (рассказы) - Андрей Левкин

СТОЯ У ОКНА В ФЕВРАЛЕ

Стоя возле окна, Дева Мария превращалась в оконную раму. За окнами была зима с белым снегом и чистым небом, а еще - цвет оконного переплета, и ее голубой одежды, и, наверное, глаз: она не возразила и не стала отличаться от себя, какой была раньше: спокойной. Кровь же на ладонях - запекшаяся, вроде пурпура, могла вырасти цветком на подоконнике, в тепле.

Пурпур в пологом раннем свете, в серебряном, белесом из тонкого, почти прозрачного неба, мог показаться перламутром или серебром; ртутью, наконец, но не железной, а качающейся, слегка выпирая, холмясь над пригоршнями: оконный переплет в каждой виден сомкнувшись по кругу, ободу перекладинами перекрестия, а в центре золотится зрачок латунной застежки, гладкой.

Окно есть вещь, наиболее пригодная для глядения сквозь него, для воздуха, света и спекуляций его именем в мiроустройствах. Оно прозрачно, раз; оно есть всюду - два; а, если его открыть, то почти выйдешь из дома, три. И стекло его хрупкое, холодное, но это не четыре, а, скажем, восемь.

Царапая твердым по окну, человек произносит глупые звуки, нервничает что ли, вот и корежит вид, как свои глаза: заштриховывает, не хочет различать. Наглядно что ли сетует, огрызается, не хочет: что он делает, когда у него два окна в комнате? Исчерканы ли оба примерно поровну, либо местом его злости является одно? Если так, то не себя он ненавидит, а первую тоску в этом доме, глядя случайно из окна.

Перейдя бы здесь на немецкий, он, злой когда-то человек стал бы говорить не Fenster, но Glas - так и короче, и резче, и похоже на звук, которым он скребет по стеклянным першпективам, проигрывающим в жесткости предмету в руке. Глас, глас... - бормотал он, визжа своим гвоздиком: вид из окна перестает здесь быть собой, втягивается в преграду, которая нужна его злости, становится стеклом и готова на войну всеми лезвиями осколков, который кинутся на человека, лишь только он перейдет границу своими хрипами и скрипом. Видимо, его студит законный воздух, видимо за окном не будет ничего, мiръ рассыпался на куски, его части поранят, и кровь - алая или вишневая, или обе раскрасили подоконник.

Тогда он, в секунду между каплями цвета и болью, почувствует себя добравшимся до чего хотел, своего: родившимся не то умершим: Дева Мария на мгновение выступит перед ним из оконного переплета и голубого зимнего неба.

Думаю, когда ему плохо, он хотел ощутить, ощупать то, что видят глаза: ему бы захотелось дотронуться, погрузить пальцы в живое, обследовать на ощупь - согревая их ребрами, узнать как внутри рдяного разреза под ребрами, узнать его - чуть подсохший, щелкающий от дыхания, слегка рвущий срастающиеся пленочки; услышать кожей рваный, надрезанный раной пульс, беззвучное шевеление губ разошедшейся плоти - сухих, запекающейся, лихорадочной: вложить персты в выемку. Но стекло не пропускает пальцы, а взглянешь чуть вниз - видишь их отражение, стекло отталкивает их, за что и страдает от царапин и звука.

Да, история с сыном Девы Марии невнятна, с этими белыми птицами, пурпурными гвоздиками в ладони, молчанием, свалявшимся в слезы, сделавшиеся жемчугами, из которых снизали четки, общее число бусин в которых я не знаю. Надо думать, оно закономерно и что-то означает. Наверное, оно хорошо.

И еще, мнимые садовники и рыболовы, ездоки на ослицах, рыбий скелетик, переплет окна. Выпуклые, конфетами серебряные сердца на артериальном или венозном бархате, девушки в черном, скрипящие снегом, уходя в себя, обнимая свой пустой живот и плоть, в которую не вложат тело. Снег хрустит под ходьбой: поверхность каждой льдинки видит идущего и глядящего в снег, но льдинок так много, что человек никогда не узнает себя в таком количестве оттисков.

Вид за окном перестает быть плоским и получает вздох, когда меняется погода, - дальние крыши закрывает снегопад, лишь по темноте предметов можно судить об их отдаленности: то есть, перспектива управляется не вдоль, но по вертикали: слоится, а в конце вьюги стоит белая стена.

Приоткрывание двумя пальцами глаза, какого - не знаю, зависит ли от склонностей нагнувшегося или оговорено специальным уложением - сообщает о том, чьи ресницы слиплись и зацепились друг за друга: если глаза его мутнеют как у рыбы. Сей акт почти неотличим от вкладывания руки в рану, а она - тот же глаз - когда не закрыт, не тускнеет и кровит слезами.

Человек не человек, или агнец, или рыба - но висящий оконным переплетом на стене не видим человеком, который смотрит сквозь окно в снегопад, безлюдный, сквозь который продирается где-то, что ли самолет. Человек узнает вскоре, что долгое глядение на снег, а пусть и на что угодно, вскоре вытолкнет единственную из пейзажа точку: он захочет дотянуться до нее, осторожно взять в пальцы, обнаружить ее жидкую кровь.

Он до нее дотронется и внутри него пойдет идти снег, будет превращаться в пар, еще не коснувшись внутренностей - между ними становится, ложится розовая прослойка. Кровь под ней течет куда ей надо, парит, а снег падает чуть наискосок, или же это кровь течет немного под уклон, подчиняясь той же силе, которая заставляет оконные переплеты состоять из горизонтальной и вертикальной реек.

Идущие за своим светлячком думают о нем как о светящейся вишне, черешне - для них он чужой, прилетевший случайно, и они боятся голову повернуть, чтоб только из виду его не потерять.

Почему Она не родила девочку?

НАСТУПЛЕНИЕ ОСЕНИ В КОЛОМНЕ

Коломна начинается - идя по Садовой - от Крюкова канала в сторону площади Тургенева, быв. Покровской, в центре которой стоял храм, взорванный, на его месте теперь сквер - точно на перекрестии Садовой и быв. Английского проспекта; Коломна, собственно, является островком, образованным каналами Крюковым, Грибоедова (быв. Екатерининский, быв. речка Кривуша) и Фонтанкой; возможно, впрочем, распространяется чуть дальше вдоль Английского проспекта (затем - пр-т Маклина) в сторону поэта Блока, до Мойки, углом выходя на Новую Голландию.

Когда приглядишься к ее архитектурностям, видно - ее нынешнее состояние мало отличается от прежнего - известного по временам если и не пушкинским, то достоевским. Наряду с обветшалостью район сохраняет привычные свойства городской окраины - за век утратив разве только этнографические особенности: еще более опростившись и подрастеряв сословные признаки - тут, конечно, давно живут представители всех городских слоев и профессий. Конечно, сохраняющаяся досель окраинность Коломны и инерция - уже, пожалуй, литературного свойства - заставляют Коломну пребывать спокойной, немного сонной и уж заведомо ленивой и незлобливой. Даже два ларька, торговавшие уже неизвестно чем в сквере на Покровской площади и сожженые не так давно, своим видом не наводят на мысли об агрессии, скорее уж о вечной российской отчасти оперного склада - безалаберности, незатушенной сигарете, а если даже и о сведении счетов, то - каком-то корявом и слишком уж бесхитростном.

Видимо, патриархальность округи - все длящаяся и лишь истончающаяся, не обрываясь, - связана с вечной петербуржской мукой: с тягой бывать на людях, оставаясь в одиночестве. Примером чему вполне сослужит угол Английского проспекта и Садовой - там, в окрестностях сквера образовалось место скорее общественное, нежели публичное: тем более учитывая время года, в которое этот разговор о Коломне происходит, а это - первая декада сентября. Солнечная теплая погода с легким туманом поутру и прозрачным воздухом, прогревшимся к середине дня. Природу Коломны в сей час образуют лишь благостность да тишина, нарушаемые редким дребезжанием трамвая и чуть более частым звуком жетонов, рушащихся в жестяные поддоны игральных автоматов, расположенных в низком и зябком полуподвале, выходящем на площадь, - чуть сбоку, где нынче составлены дощатые фуры каких-то ремонтников и стоит будка, разливающая пиво в банки из-под овощных и иных стеклянных консервов. Жетоны - размером с пятак или немного крупнее, раза в три-четыре толще и падают вниз тяжело, что твои сестерции, отчего-то заставляя гадать, как повел бы себя этот латунный кругляш, отпущенный в прозрачную банку с пивом желтоватым же, выветрившимся: пойдет ли ко дну, перекувыркиваясь, тускло стукаясь о стенки, или же ляжет плавно и тихо? Производить опыт неохота.

По воскресеньям Коломна многолюдна, тиха и незлобива. Уличная торговля в районе Покровки не затухает до вечера (в ходу здесь именно уменьшительное "Покровка" - присущее, скорее, московскому говору, а в Петербурге редкому за исключением разве Лиговки и нынешней Гражданки; однако именно "На Покровке" и прозывается полуподвальчик с лязгающими автоматами).

Большинство коломенских улиц разбиты: раскопаны, закопаны, просто уже удлиненные пустыри, покрытые песком, камнями, осколками бетона, кусками труб; дома редко выглядят здоровыми, лавки закрыты через одну, и замки на них запылились. Но среди этой разрухи еще можно отыскать виды вполне уцелевшие: если отойти немного в сторону, к берегу Крюкова канала, где, поставив бутылку вина на гранитную чушку между чугунными пролетами - с немалым риском, учитывая постепенно возрастающую жестикуляцию, - два неких господина попивают винцо в виду канала и Никольской колокольни, не особенно даже прислушиваясь к тому, что там наверху время от времени позвякивают медью по меди, и обе этих меди, похоже, треснувшие.