Джордж Байрон. Его жизнь и литературная деятельность - Николай Александров

Необыкновенная выразительность лица Байрона поражала всех знавших его. Лицо его отражало малейшие движения души и меняло свои выражения с такой же быстротой, с какой одно душевное движение заменялось другим. Вальтер Скотт находил лицо Байрона «прекрасным, как мечта»; «портреты его, – говорит он, – не дают никакого представления о его красоте». А вот как описывает наружность великого поэта немецкий биограф его, профессор Эльзе: «Рост Байрона не превышал двух аршин 7 вершков. Он был прекрасно сложен и имел тонкую и стройную фигуру. Маленькая и совершенно круглая голова его сидела на длинной, но сильной шее и широких плечах. В его наружности было, без сомнения, нечто женственное. Голова его напоминала безбородого Аполлона: лицо было почти лишено волос, и он лишь в Италии стал носить тонкие усики. Его короткие локоны, большие глаза, длинные ресницы, прозрачно-бледные щеки и полные губы – всё это скорее женские, чем мужские, черты. Недаром султан, увидав его в свите английского посла, принял его за переодетую женщину… Голос его был „d'une beauté phénomеnale“ („феноменальной прелести“), по выражению обожавшей его графини Гвиччиоли, и маленький сын лорда Голленда, не знавший его имени, обыкновенно обозначал его как „господина с прекрасным голосом“…»

Байрон очень рано стал замечать, какое действие его наружность производила на женщин. Поэт очень заботился о сохранении своей красоты и подвергал себя разрушительной диете, главным образом, для этой именно цели. Он был сам влюблен в свою наружность, в особенности в свои локоны, которые ему завивали каждую ночь, как женщине. Но зато его платье, экипажи и ливреи слуг обнаруживали удивительное отсутствие вкуса, точно так же, как его страсть к мундирам и ярким цветам. До какой степени он был занят своей наружностью и интересовался мнением о себе женщин, показывает следующий курьезный случай, сообщенный о нем его школьным товарищем, лордом Сляйгом. Стоя однажды во время своего пребывания в Афинах перед зеркалом и любуясь прекрасным, бледным лицом своим, Байрон вдруг серьезно заметил своему приятелю, что ему очень хотелось бы умереть от чахотки, так как женщины в таком случае нашли бы его очень красивым и интересным! А между тем он сам был о женщинах очень невысокого мнения, несмотря на прекрасные женские типы, которые мы встречаем в его произведениях. «Я смотрю на них, – говорит он в одном из своих дневников, – как на очень милые, но низшие существа, которые так же не на своем месте за нашим столом, как если бы они присутствовали на наших совещаниях. Весь современный строй по отношению к женскому полу представляет остаток варварского рыцарства наших прадедов. Я смотрю на них как на взрослых детей; но, подобно глупой матери, я всегда раб одной из них. Турки запирают своих женщин, и они от этого счастливее; дайте женщине зеркало и каленого миндалю, и она будет вполне довольна».

Так смотрел на женщин тот, который не мог жить без них, который делал все, чтобы нравиться им, и который как наружностью своей, так и характером сильно напоминал женщину! Одним из многих проявлений крайнего тщеславия Байрона было и то, что ему никогда не нравились портреты и бюсты, которые с него снимали. Чем удачнее выходил портрет или бюст его, тем менее он ему нравился. Он любил видеть себя изображенным не таким, каким был в действительности, а таким, каким мечтал быть или, вернее, таким, за какого ему хотелось быть принятым. Он, страшно не любивший своих соотечественников за их манерность и претенциозность, сам очень редко бывал естественным, и большею частью держал себя так, как будто был на сцене и разыгрывал какую-нибудь роль. Гордый Байрон, знавший хорошо людей и на основании этого знания глубоко презиравший их и жестоко осмеявший в своем «Дон-Жуане», – этот самый Байрон как женщина интересовался мнением людей и как зеленый юноша жаждал аплодисментов толпы. Знаменитый датский скульптор Торвальдсен, делавший бюст его в то время, когда он был в Риме, рассказывает о первом сеансе следующее: «Байрон уселся против меня и сразу стал придавать своему лицу выражение, которого оно обыкновенно не имело». «Сидите, пожалуйста, спокойно, – заметил я ему, – вам незачем смотреть так, как вы смотрите». – «Это мое обычное выражение», – отвечал Байрон. – «В самом деле?» – сказал я и после этого уже не обращал внимания на его позу и представлял его таким, каким он был на самом деле. Когда бюст был готов, он заметил: «Это не совсем похоже на меня, выражение моего лица более несчастное…» Этот самый бюст поэта был потом найден его сестрой и всеми его друзьями необыкновенно удачным и верным…

Байрон славился как замечательный пловец и как прекрасный стрелок. Он очень редко делал промахи, стреляя в цель, но, когда это с ним случалось, он бывал огорчен до слез и страшно сердился, если товарищу его в это же время удалось избежать промаха… Просвещенный и передовой Байрон, смеявшийся над высокими титулами и возмущавшийся дворянскими привилегиями, сам чрезвычайно гордился своим знатным происхождением и никогда не упускал случая упомянуть о том, что предки его прибыли в Англию еще с Вильгельмом Завоевателем. Мало того. Он не только никогда не забывал, что он лорд и происходит по прямой линии от норманнских баронов, но держал себя еще и как лорд-выскочка, как такой, который только благодаря счастливой случайности попал в лорды, что, впрочем, в значительной степени и соответствовало действительности…

После индивидуализма и тщеславия самыми выдающимися чертами характера Байрона были его необыкновенная впечатлительность и страстность, которые он тоже унаследовал от своей матери. До чего доходила его впечатлительность, видно из того, что с ним не раз случались истерические припадки в театре в то время, когда он смотрел на игру хорошего артиста в трагической роли. Темперамент его был чисто южный – горячий и страстный; оттого-то он и чувствовал себя так хорошо в Италии и Греции. Хотя он обнаруживал замечательное самообладание и мужество в присутствии опасности, однако в обычных случаях не был в состоянии сдерживать себя, не умел управлять собой и действовал всегда под влиянием первого импульса. Подобно своей матери, поэт был способен и на самую свирепую ярость, и на самую трогательную нежность. Вследствие крайней впечатлительности настроение духа у него менялось часто и неожиданно, а так как он действовал всегда под влиянием импульса, то отсюда происходило, что он так же скоро менял свои решения, как и принимал их, и что он вообще очень часто противоречил себе как на словах, так и на деле. Эта крайняя импульсивность, соединенная с болезненной впечатлительностью, делала его отношения с людьми крайне неровными и не раз бывала причиной того, что он оскорблял людей, к которым чувствовал уважение, и поступал жестоко с теми, кого всегда любил. Та же неровность замечалась и в его беседах. Известный французский писатель Стендаль (Бейль), имевший возможность провести в обществе поэта много вечеров в то время, когда тот жил в Италии, следующим образом характеризует его как собеседника. «Всякий раз, как Байрон бывал возбужден и говорил с воодушевлением, чувства, которые он обнаруживал, бывали благородны и возвышенны. Тогда беседы наши бывали самые прекрасные, в каких я когда-либо принимал участие. Они вызывали во мне массу новых идей и необыкновенно высокие чувства. Но великий человек проявлялся в нем каждый вечер только на полчаса; все остальное время он был англичанином и лордом…» При своей необыкновенной впечатлительности Байрон обладал еще и до болезненности развитым воображением. Он способен был благодаря этому жить не только настоящим, но и давно прошедшим, так как воображение его воскрешало то, что уже давно умерло, а крайняя впечатлительность давала ему возможность переживать прошлое так же полно, как если бы оно было настоящим. Много лет спустя после третьей любви своей он еще был способен плакать над первой, до такой степени живо он представлял ее себе. Но это же болезненное воображение его способно было превращать не только прошлое в настоящее и мертвое в живое, но и фантазию в действительность. Многие страдания его были только продуктами его воображения, но он чувствовал их столь же живо, как если бы они происходили в действительности. С таким характером невозможно быть счастливым, даже если внешние условия этому вполне благоприятствуют. Но Байрон своей импульсивностью и неспособностью управлять собой сумел и внешний мир вооружить против себя, и создать среду столь же малоблагоприятную для спокойствия и счастья, как и та дисгармония, которая царила внутри него. Чудовищный индивидуализм держал его внимание всегда прикованным к его собственному «я»; до болезненности развитое воображение сосредоточивало всю свою силу главным образом на том же «объекте»; прибавьте к этому крайнюю впечатлительность, усиливавшую действие его воображения, и тогда станет понятным, почему он ни когда не чувствовал себя ни счастливым, ни удовлетворенным и почему самое бурное веселье часто совершенно неожиданно сменялось в нем тяжелой грустью.