Любовь надо заслужить - Дарья Биньярди

У Бетти произношение не феррарское, и я спрашиваю, откуда она.

— Из Чезены, это в Романье, сто километров отсюда, совсем другой мир. Феррара — странный город, но здесь хороший университет, я изучаю право. Работаю три дня в неделю, после обеда. Хотела стать стилистом, но мой отец считает, что сначала надо получить высшее образование, представь…

И она строит такую мину, что сразу становится понятным ее отношение к учебе.

— В каком смысле Феррара — странная?

— Не знаю, как тебе объяснить, может, все дело в феррарцах, такое ощущение, что они всегда тебя осуждают. Ты тоже не из Феррары, верно?

— Нет, я из Болоньи.

— Ну, вот.

Я не спрашиваю, что значит «Ну, вот», а интересуюсь, знает ли она Изабеллу, которая работает в баре на проспекте Джовекка, и лицо Бетти озаряется:

— Конечно! Вот она тоже другая, хоть и родилась здесь. Между прочим, у нее потрясающий вкус. Она покупала тут у нас кучу вещей, раньше, пока не схватили…

И замолкает, прикусывая нижнюю губу, совершенно как ребенок.

— А, ее парня, знаю, не волнуйся. Из–за этой истории… — блефую я и жду от Бетти продолжения.

— Прости… я не знала, что вы подруги… всегда болтаю лишнее… знаешь, Рикки — классный парень, просто не могу поверить, что он сейчас в Арджиноне, бедняга…

Делаю вид, будто я в курсе, что такое Арджиноне, и продолжаю как ни в чем не бывало:

— Да, вообще, странно… А ты как думаешь? — бросаю наживку.

Реакция следует незамедлительно.

— Слушай, за год он оставил у нас в магазине три тысячи евро, наверное, и всегда расплачивался наличными, но чтобы всучить фальшивые деньги — никогда. Я всегда проверяю даже мелкие купюры на машинке. По–моему, это ошибка. Кто–то его подставил. Он же — добряк, широкая натура.

Надо же, фальшивые деньги. Такая девушка, как Изабелла, вряд ли связалась бы с фальшивомонетчиком.

Бетти заворачивает мою старую одежду в веленевую бумагу и кладет в большой белый пакет. Палантин — отличная идея, он легкий и теплый.

— У тебя наличные?

— Карточка, можно?

— Да, да, даже лучше, проще потом закрывать кассу.

— И никаких фальшивых денег! — шучу я.

Бетти смеется в ответ на мою грустную шутку и вручает мне в подарок желтые пластмассовые серьги в виде черепа: «чтобы снизить драматизм твоего нового имиджа». Благодарю и кладу их в карман.

На улице уже темно, семь часов. Народу стало меньше, опустился легкий белый туман, но не холодно, хоть я и без пальто, в новом плаще. Непривычно холодит под юбкой коленки — неожиданно приятное ощущение. Мне хочется пройти около маминого дома, посмотреть на него вечером — это рядом. Виа Виньятальята тускло освещена уличными фонарями, сквозь туман их свет окрашивает булыжную мостовую матово–желтым. Кажется, что прошло ужасно много времени с сегодняшнего утра, когда я познакомилась с синьорой Кантони и ее белой лисичкой.

Теперь я бы спросила, что означает та фраза об ошибках, за которые надо платить. На кухне горит свет, и я представляю, что синьора сидит в кресле, а собака лежит у ее ног. Должно быть, они смотрят телевизор. Мне хочется придумать какой–то предлог и позвонить в дверь. Я подхожу к окну и слышу музыку. Кажется, это вальс Шостаковича, мне он всегда нравился. Впервые я услышала эту мелодию в фильме «С широко закрытыми глазами» — мне тогда исполнилось восемнадцать, — и Альма посоветовала посмотреть его в каком–нибудь киноклубе.

«Но он тебя разочарует», — так она заявила. И оказалась права: фильм мне не понравился, а вот саундтрек к нему — да.

Стою и слушаю вальс до конца, напевая про себя «Паппаппапарапарапаппапарааа». Музыка затихла, слышу, как залаяла лисичка, и голос хозяйки:

«Нельзя!»

Нажимаю кнопку звонка.

Альма

Ужаснее всего одиночество. Вначале, когда Антония была маленькой, мы с Франко рассказывали друг другу обо всех ее проделках, но с того момента, как Майо начал колоться, у меня больше не было потребности разделять с кем–то каждый миг, каждый день, каждое событие. У меня пропало желание найти кого–то, чтобы поговорить, рассказать о себе все.

У Франко своя жизнь — лекции, книги. Антония слишком быстро стала самостоятельной. Я им не нужна, они прекрасно без меня обходятся. Мы же — Майо, Микела и я, нуждались друг в друге, чтобы понять, кто мы такие.

Самым лучшим для нас стал предпоследний год, когда мы втроем были всегда вместе. Вместе в кино, вместе на демонстрации, вместе в комнате Микелы, где могли болтать часами. Вместе мы были сильны. Непобедимы.

Мы были молодые, дерзкие и красивые. У нас было все.

С Микелой я познакомилась на дне рождения у Лауры Трентини. Семья Лауры была, пожалуй, единственной, кто принимал у себя гостей не только из своего узкого круга. Отец Лауры был известным врачом, они жили в большом доме, окруженном садом, сразу за городскими стенами, часто ездили за границу и приглашали к себе друзей всех своих четырех детей. Мама Лауры была француженка, может, поэтому их семья считалась более открытой.

Феррарцы отличаются от прочих жителей Эмилии; я поняла это, только переехав в Болонью — там, пообщавшись со студентами, нельзя было не заметить: феррарцы — особенные. Я так и не поняла до конца, что скрывается за их робостью и высокомерием: неуверенность в себе или недоверие к людям. В Ферраре все спрятано, все заключено в своем, строго определенном пространстве. Замок окружен рвом с водой, центр окружен городскими стенами, сады находятся внутри и окружены домами, и даже гардины на окнах кирпичного цвета, кажется, придуманы для того, чтобы, сливаясь со стенами, хранить тайны.

Микела училась в одном классе с младшим братом Лауры. Я обратила внимание, что она смеется и танцует как человек, которому действительно весело. Я редко так веселилась, даже на праздниках.

В общем, я за ней наблюдала.

Потом показала Майо, он пригласил ее на медленный танец и все время щекотал, «чтоб послушать, как она смеется».

Потом они исчезли, и я нашла их только перед тем, как идти домой — они сидели на полу в мансарде у Лауры. Болтали, смеялись и курили. Увидев меня, Микела вскочила на ноги, подбежала ко мне и обняла: «Я знаю, ты — Альма!»

Мы гоняли на велосипедах в любое время и в любую погоду. Если у кого–то из нас были дела в центре, мы договаривались встретиться потом у грифона перед собором, чтобы поболтать, что–то обсудить, поделиться новостями. Нам это было необходимо: делиться всем, всегда узнавать что–то новое. Мы втроем, мы вместе — это целый мир. Я занималась больше, чем они, приходила к Микеле домой вечером, после шести, и видела, что губы у нее распухли от поцелуев, а у него на шее синие отметины. Но когда появлялась я, они переставали быть парой, а Майо и я — братом и сестрой: нас было трое. Трое неразлучных друзей.