Купе смертников - Себастьян Жапризо

— Вы сейчас примете душ. Вы, верно, грязный, как поросенок, хоть отправляй вас в Армию спасения. Я не хочу, чтобы у меня дома завелись блохи. А я за это время успею одеться.

Одеваясь, она поглядывала в сторону душа и видела на занавеске его силуэт. Он был худ как щепка. «Что я буду с ним делать?» — думала она.

— А как мне выйти? Она протянула ему свой банный халатик, и он вышел к ней с мокрыми, как у нее самой, волосами, рукава были ему слишком коротки, а в плечах халат, казалось, вот-вот лопнет по швам, вид у него был разнесчастный. Она была еще в комбинации, искала новую пару чулок. И именно эту минуту он выбрал, чтобы сказать:

— В купе лежала мертвая женщина.

Если бы мы сразу отправились в полицию, думала Бэмби, ничего бы не случилось. Меня бы завтра не уволили с работы, и я могла бы написать маме, что первые дни прошли хорошо.

Площадь Шатле была залита светом неоновых реклам, она увидела колонну и мост через Сену. Она шла, думая о том, что он уже проехал Дижон, что он вполне способен передумать и пересесть в поезд, идущий в Париж. Так и представляю себе, как он стучится ко мне в дверь в два часа ночи.

С ним всегда случается то, что ни с кем другим никогда не может случиться.

В субботу они вышли из дому лишь в час дня, а до этого, сидя рядом на кровати, долго шептались, как два злоумышленника, обсуждая случившееся, потому что ни он, ни она не могли говорить о таких вещах нормальным голосом.

— Я ушел, а вы остались сидеть на скамейке. Я направился к поезду. И никак не мог вспомнить, в каком вагоне мы ехали. Но в конце концов отыскал его. В коридоре я услышал чьи-то голоса. Разговаривали в нашем купе. Я решил подождать в соседнем. Говорили мужчины. В основном — один из них, он что-то приказывал. Второй человек мне показался больным. У него был какой-то странный кашель. И только потом, когда я думал обо всем этом в такси, мне показалось, что я уже слышал этот кашель. Но тогда я не обратил особого внимания. У меня в это время не было никаких причин прислушиваться к их словам. Просто я ждал, когда они уйдут. Боялся, не контролеры ли это и не потребуют ли они у меня билет. Как бы то ни было, я испугался, в их голосах было что-то пугающее, хоть я и не разбирал слов. Они пробыли в купе минуты две, может быть, немного больше. Я услышал, как дверь открылась и снова задвинулась. Затем они удалились. Они не прошли мимо того купе, в котором я притаился, а направились в другую сторону. Я дал им время выйти из вагона, потом зашел в наше купе, чтобы взять свой чемодан. На нижней полке слева на спине, скорчившись, лежала пассажирка с черными волосами. Я никогда не видел покойников, но вы можете мне поверить, она была мертва. Я схватил свой чемодан и поспешил уйти, прикрыв дверь. Не думаю, чтобы кто-нибудь видел, как я выходил из вагона. В поезде больше никого не было. Я вернулся к вам.

Он без конца повторял одни и те же фразы, почти слово в слово. Он не мог говорить ни о чем другом. Сперва Бэмби сочла, что вся эта история — сплошное идиотство, потом ей передалось волнение Даниеля и она вместе с ним стала строить всякие догадки. Потом она снова решила, что это сплошное идиотство.

Оттого что она все пыталась его успокоить, поскольку он был очень встревожен, а также оттого что он был немного смешон в ее махровом халате, она стала обращаться к нему на «ты».

— Когда ты услышал этого простуженного, он тебе кого-то напомнил, кого именно?

— Одного типа вчера вечером, когда мы отъехали от Марселя. Я сидел на откидном стуле около туалета. А он стоял в соседнем вагоне, у самых дверей, и я видел его через гармошку. Он все время кашлял, стараясь прочистить горло. Порой он поглядывал в мою сторону. Он был в сером пальто, и у него еще была синяя пляжная сумка с гербом Прованса, у меня точно такой же герб на кармашке блейзера. Сегодня утром я увидел его в нашем вагоне. Я бы мог его узнать: он очень бледный, очень худой, и вид у него больной.

Он одевался, повернувшись спиной к Бэмби, которая невольно с ужасом обнаружила, что у него дырявые носки, а трусики скорее серого, чем белого цвета, и на воротничке рубашки черные полосы.

— У тебя есть чистое белье?

— Понимаете, на этой неделе у меня не было времени его постирать. А потом, я бы не сумел. Вы не могли бы отвернуться?

Не спрашивая у него разрешения, она порылась в его чемодане. При виде серебряных столовых приборов в футляре среди грязного белья она подумала: нет, так дальше нельзя, надо образумить его, пусть он напишет родителям и вернется домой.

— Ты можешь надеть другой костюм. У тебя же есть еще один.

— Я испачкал его.

Он свалился в гаражную яму. Хотел осмотреть мотор грузовика, который вез его в Марсель.

— Я оступился.

Бэмби, сама не понимая почему, не решилась сменить платье и надела то, в котором ехала в поезде.

На улице ей даже стало холодновато. Они долго бродили по городу и зашли в какой-то ресторан, когда было уже около двух часов дня. И снова в пустом зале, чувствуя на себе внимательные взгляды двух официантов, заговорили о случившемся. Бэмби хотела не откладывая обратиться в полицию, рассказать сразу же все, что им известно. И в то же время ей не хотелось этого делать из-за мамы и из-за того, что он уехал тайком из дома. И он тоже не хотел, потому что в сущности тут наверняка сводились счеты, и история эта их не касалась.

Ресторан был очень уютным, с милыми клетчатыми занавесками и бретонскими тарелками. Даниель заказал улиток, спросив Бэмби, не слишком ли дорого это обойдется, почти один выпил полбутылки розового бандольского вина из департамента Вар. Он не привык пить, к тому же слишком много говорил и мало ел, поэтому к концу обеда был немного возбужден.

Он курил сигареты Бэмби, щеки его раскраснелись, и это ему очень шло, глаза стали маленькими-маленькими. А она все не могла решить, что ей с ним делать.

Они пешком вернулись на улицу Бак. Она купила сигареты «Житан» в табачной лавке (самой ей они не нравились, но он говорил, что предпочитает их американским), он стал доставать сигарету из пачки и вдруг сказал ей:

— Я все-таки хочу взглянуть, у меня возникла одна мысль.

Он бросил ее прямо на тротуаре бульвара Сен-Жермен и, лавируя между двумя потоками машин, перебежал на другую сторону. Оказавшись на противоположном тротуаре, он крикнул ей, что вернется вечером, заберет свой чемодан. Они смотрели друг на друга, стоя по разные стороны улицы. Она подумала: он снова наделает глупостей, да еще каких, и раз уж я взялась, я не могу его бросить одного, позволить ему уехать. Но он уже уехал.

В сквере у памятника Генриху Четвертому Бэмби остановилась и, достав из кармана пальто карамельку, засунула ее в рот. У решетки сада на берегу реки целовались в темноте двое влюбленных. Конфета была с апельсиновой начинкой.

Если она пойдет по берегу Сены к Тюильри, то доберется до улицы Бак. Разденется в темноте, чтобы ничего не видеть, не бередить себе душу мучительными воспоминаниями, спрячет голову под подушку и будет разговаривать сама с собой, чтобы поскорее уснуть.

Она снова представила себе Даниеля в дверях вагона два или три часа назад. Почему теперь он уже не кажется ей таким дуралеем, как в первый вечер в таком же точно вагоне? Почему все вдруг меняется за какие-то сутки, меняется так резко, что ты больше не узнаешь себя?

Она увидела его за пять минут до отхода поезда, он бежал по платформе с чемоданом в одной руке и плащом в другой, глаза его казались еще больше и еще чернее, чем обычно, лицо осунулось и повзрослело под гнетом усталости.

У нее хватило мужества, пока она ждала его на вокзале, купить ему билет на поезд, вечернюю газету и пакетик конфет, узнать, есть ли в поезде вагон-ресторан, а когда он оказался рядом, не пытаться его удерживать.

— Ты ушла из конторы?

— Да.

— Ты сошла с ума.

— Ну и что?

— Ты сошла с ума.

— Это ты меня сводишь с ума.

Она тотчас пожалела о сказанном. Это подло, ему будет больно. От конфет он отказался.

— Мне кажется, я все понял.

— Что понял?

— Все это. Они, возможно, убьют еще кого-нибудь. Мне кажется, я понял.

— Кого убьют?

— Не знаю. Мне нужно вернуться домой, поговорить с папой. Он привык иметь дело с такими вещами. У нас часто обедают префекты. Неприятностей у нас не будет.

Он поцеловал ее так же нежно, как ночью.

У нее, вероятно, был преглупый вид, с этим пакетиком конфет в руках, от которых он отказался, да она с радостью приняла бы все эти неприятности. Она заранее обдумала, что ему скажет, потому что, ожидая его, сотни раз пережила сцену прощания. В конечном счете они друг другу так ничего и не сказали. Он очень устал, его тревожила и ее судьба, и своя собственная. Он ни о чем другом не мог думать, кроме этой истории. Он еще мальчишка. А у мальчишек мысли, даже когда она смотрят на тебя, заняты совсем другим, а затем, уже в поезде, они начинают вспоминать, поцеловали они тебя на прощание или нет, и они бесконечно несчастны.