Третий апостол - Станислав Гагарин

— За восемнадцать копеек, говоришь? Прямо скажем: ограбление века. А может, он жрать захотел, просто невмоготу стало, а?

Марта смутилась.

— Вообще-то, он вроде голодным мне показался. Или пьяный… Непонятно.

— Ты что, не можешь пьяного от голодного отличить? Ну-ка опиши мне его. На всякий случай.

Тут выяснилось, что Марта и не запомнила его как следует.

— Наверно, с буровой он, — сказала она.

— С буровой, с буровой, — передразнил ее инспектор. — Вешаешь мне дело на шею, а делу-то цена — восемнадцать копеек. Вот возьми.

Он достал кошелек и вытащил двугривенный.

— Сдачи не надо. Недостачу твою я покрыл. Так что больше не звони попусту. Но ежели увидишь его еще раз — дай мне знать. Хочу познакомиться с тем, кто хотя бы по части хлеба живет уже в бесплатном времени.

Кабинет заведующего кафедрой научного атеизма был заставлен книжными шкафами старинной работы. Шкафы занимали две трети стены, а на свободной части висели портреты великих атеистов прошлого, от Эпикура и Тита Лукреция Кара до Бенедикта Спинозы и Вольтера.

Хотя Прохор Кузьмич и учился в Западноморском университете, но в кабинете профессора Маркерта бывать ему не доводилось. Основные интересы Конобеева лежали тогда за пределами этой кафедры, и Прохор Кузьмич не был сюда вхож.

Доцент Старцев принял его весьма любезно. Встретил в большой преподавательской комнате кафедры, провел в кабинет, предложил кофе, который сварил сам в оригинальной кофеварке, стоявшей в углу, между шкафами с книгами.

— А ведь вспомнил я вас, Прохор Кузьмич, — сказал Старцев, когда они уселись с чашечками кофе в удобные кожаные кресла. — Вы учились в нашем университете.

— Совершенно верно. Учился. Вы у нас не читали, правда, но хорошо помню лекции профессора Маркерта.

— Да, — вздохнул Валентин Петрович. — Профессор Маркерт, профессор Маркерт… Тяжелую утрату мы понесли. Какая нелепая смерть!

— Мне как раз и хотелось поговорить с вами об этом, Валентин Петрович. Не думаете ли вы, что кто-нибудь мог отомстить Борису Яновичу?

— Отомстить? Гм… Как-то не приходило в голову. Хотя… Конечно, врагов у него было предостаточно… И здесь, и за рубежом… Ну, из-за рубежа вряд ли могли дотянуться до Маркерта. Это уж слишком.

— Почему «вряд ли», Валентин Петрович? Вы не допускаете подобной возможности?

Старцев засмеялся.

— Я слишком доброго мнения о вашей службе, Прохор Кузьмич, чтоб возможность такую допустить.

— Весьма польщен, но, знаете, это не может быть вовсе исключено. Вспомните судьбу Ярослава Галана…

— Так ведь это когда было, — возразил Старцев. — И где… Время и обстановка иные. Я больше склонен подозревать обычный уголовный умысел. Преступник знал, что Маркерт будет на концерте органной музыки, и решил поживиться в пустой квартире. И вдруг случайно столкнулся с профессором, который остался дома. Допускаю, что Борис Янович вел себя довольно активно по отношению к грабителю. Он не боялся ни Бога, ни черта и сохранил физическую силу, несмотря на возраст.

— Но Маркерту стало плохо, потому он и не пошел на концерт, — возразил Конобеев.

Старцев пожал плечами.

— Мы не узнаем, что там происходило, пока вы не отыщете и не схватите убийцу, — сказал он. — И все-таки я склонен считать, что это заурядное уголовное преступление.

«И Жуков хотел бы так считать, — подумал Прохор Кузьмич. — Ему-то, да и всем нам, террористический акт закордонных злоумышленников вовсе ни к чему…»

Конобеева так и подмывало спросить Старцева про фигурку апостола Петра в кулаке покойного, но про фигурку никому, кроме оперативных работников, не было известно. И Конобеев считал себя не вправе сообщать об этом Валентину Петровичу, даже если бы тот и не преминул дать полезный совет. Впрочем, раскрытие этого факта перед кем бы то ни было строжайше было запрещено и самим Александром Николаевичем, а сейчас, когда в кармане Конобеева лежала эта бумага, касающаяся личности Старцева… Нет, Прохор Кузьмич, конечно, ничего не скажет ему про апостола Петра и странный предсмертный намек покойного.

— Валентин Петрович, каким человеком был Маркерт?

— Сложным, Прохор Кузьмич… Очень сложной личностью был Борис Янович. И этим все сказано. Никакие определения не исчерпают, пожалуй, его натуры, характера, внутреннего облика. Кроме того, в нем уживались сразу несколько психологических типов, и трудно было заранее угадать, какой из них проявится в тот или иной момент.

— Нелегко было с ним работать, а?

— Как раз работать было легко. Маркерт прощал многое, если знал, что человек одержим работой. Он и сам трудился дай Бог каждому.

— А в личной жизни?

— Маркерт был гостеприимным хозяином, прекрасным рассказчиком, остроумным, порой язвительным, но непременно вежливым. Правда, мог и обложить провинившегося, как одесский биндюжник, а то и спустить с лестницы, как он сделал это однажды с молодым дальним родственником.

— С Арнольдом Заксом?

— Ну да, с этим рыбаком…

— А не скажете ли, Валентин Петрович, почему Маркерт так яростно протестовал против работы Валдемара Петерса?

— А, вы про эту историю с «Тайной вечерей»… Видите ли Борис Янович не любил авантюристических наскоков новоявленных атеистов на религию. Он считал, что выступивший против веры человек должен поначалу глубоко освоить религиозные постулаты, проникнуться ими в гораздо большей степени, нежели сами вероучители. В противном случае такие атеисты становятся заурядными болтунами, приносящими чахоточной, худосочной пропагандой один вред. Человек огромной эрудиции, знавший почти все европейские языки, живые и мертвые, Маркерт не терпел халтуры в научной работе. А открытие Петерса отдавало сенсацией, что уже само по себе ставило Бориса Яновича во главе противников Валдемара.

— А вы сами как отнеслись к истории автопортрета Леонардо да Винчи?

— Весьма любопытные построения у Валдемара Петерса. И теперь, когда он подтвердил свои логические выводы, проиграв их на компьютере, остается только радоваться за нашего аспиранта.

— Он сейчас в университете?

— Говорят, отправился в туристический поход по Взморью. Наверно, и не знает, что его работа утверждена в Москве.

— Вы, Валентин Петрович, поддержали Валдемара Петерса против Маркерта?

— Нет, я занял нейтральную позицию. Нельзя было предавать Валдемара анафеме, как сделал это Борис Янович, но и не стоило курить ему фимиам, осыпать розами и осенять венцом. Нет слов, Петерс сделал любопытное открытие. Но если вы в курсе дела, а это, видимо, именно так, то согласитесь, что работа Петерса лежит скорее в области криминалистики, нежели эстетики…

— Пожалуй, в вашем заключении есть резон, Валентин Петрович. А не было ли у Маркерта других причин неприязненного отношения к аспиранту?

— Понимаю… Вы имеете в виду дружбу Татьяны с Валдемаром… Да, профессор знал об этом. Петерс бывал в доме Маркертов. Не думаю, чтобы Борис Янович поощрял эту дружбу, но особого недовольства, на мой взгляд, покойный не высказывал. Вообще, в семейных вопросах Маркерт был скорее конфуцианцем. Впрочем, я понимаю его и где-то солидарен, так как наши судьбы похожи. У нас с Борисом Яновичем почти не осталось родственников, потому мы оба так весьма щепетильны в семейных делах…

— Поясните, пожалуйста, какая здесь связь с конфуцианством, Валентин Петрович. Вы ведь специалист в этой области?

— Да, я защищал кандидатскую по Конфуцию, это латинизированное имя древнекитайского мыслителя Кун-цзы, создавшего в шестом-пятом веках до нашей эры оригинальное этико-политическое учение. Позднее учение Кун-цзы превратили в религию, которую исповедуют в настоящее время только в одном Китае триста пятьдесят миллионов человек.

— Приличная цифра, — заметил Конобеев.

— Не буду вдаваться в подробности, связанные с этим учением… Конфуция вряд ли привлечешь в качестве свидетеля по делу об убийстве профессора-атеиста, тем более что Маркерт специализировался исключительно по христианству. Что же касается учения Кун-цзы в области семейных отношений, то главным здесь был принцип: «Любить своих родных, это и есть гуманность». Конфуций защищал необходимость укрепления родовых связей, кровного родства. Самая идея гуманности в учении Конфуция зижделась на таких понятиях, как верность семье, почитание родителей и старших.

Понятие гуманность, по Конфуцию, весьма велико. Сюда входят и храбрость, и знание, и почтительность, и великодушие, и искренность. Но в конце концов весь свод этих понятий, называемый жень (гуманность), замыкается на два основных положения. Они были высказаны самим Кун-цзы и его учеником Юй Цзы: «Почитание родителей (сяо) и уважение к старшим (ти) — являются сущностью жень.