Иоанн Кронштадтский - Иван Охлобыстин

Разговор продолжался в этом же направлении; N становился с каждым словом воодушевленнее; рыдания стихли, в голосе слышалась твердость, даже некоторая уверенность. Превращение из робкого, приниженного, забитого оборванца в человека с твердой волею, решимостью и почти восторженностью совершилось так быстро, что N недоставало только костюма, чтобы сделаться совершенно неузнаваемым. Об этом превращении N до сих пор вспоминает, как о величайшей минуте в своей жизни. Он вырос в собственных глазах; он почувствовал в себе то человеческое достоинство, которое он обязан охранять пуще всего в жизни, и в душе своей ощущал наплыв небывалой еще радости. Когда пароход пристал к пристани, N не прятался уже в темноту и не опускал низко голову; напротив, он весь выпрямился, слегка откинув назад голову, и каждое движение сопровождалось такою уверенностью, точно его кто сейчас произвел в коммерции советника или наградил большим орденом…

– Ты найди себе ночлег где-нибудь и завтра приходи к ранней обедне в собор. Мы помолимся с тобою, потом ты исповедуйся, причастись Святых Тайн и поезжай обратно в Петербург.

Отец Иоанн протянул руку N, и он почувствовал присутствие бумажек.

– Возьми, это тебе пригодится: тебе надо одеться и привести себя в порядок.

N хотел что-то сказать, протестовать, но на пароход хлынула уже толпа. Отец Иоанн в одну минуту оказался окруженным, и N не мог более до него пробраться.

Петр Ермолаевич нашел в руке 94 руб. Такой суммы он не имел уже несколько лет, но деньги нисколько не радовали его, и он совершенно равнодушно сунул их в карман своей дырявой куртки. Где-то на башенных часах пробило два; в Кронштадте все было закрыто и тихо, улицы пустынны. Начинало светать… N пошел бродить, отыскивая Андреевский собор. Ходить пришлось долго, пока на загоравшемся горизонте не обрисовался высокий купол и колокольня белого собора; обширная площадь, красивая железная решетка, безукоризненная чистота и мощный вид огромного, совсем нового, точно сейчас только выстроенного собора произвели на N отрадное впечатление.

Он поднялся по ступеням на паперть, стал на колени и принялся молиться. Долго простоял так оборванец в таком положении, но никак не мог сосредоточить свои мысли на Боге, не мог забыть все окружающее и отдаться молитве; услышит ли он шорох в стороне – сейчас подымает голову и начинает всматриваться; заметит ли городового или пешехода вдали – засуетится, ему делается неловко, он хочет уйти, скрыться; а то приходят в голову мысли о прошлом, о приятной веселой компании в трактире; теперь у него есть деньги, он мог бы угостить всех, покутить как следует; начинает он обдумывать, спорить сам с собой, мечтать о будущем, а тут опять пешеход, крик какой-то вдали.

«Пойду пройдусь по городу», – решил N. Не успел он выйти на Соборную площадь, как его кто-то окликнул.

– Эй, ты, послушай…

N обернулся, его догонял какой-то оборванец, очень похожий с виду на него.

– Ты, любезный, из Петербурга, верно? – набросился он на него.

– Да, из Петербурга…

– Ну так вон отсюда! Сейчас уходи, а то я городового кликну…

– Да чего ты! Что я тебе сделал?

– Ничего не сделал, а только я тебе говорю уходи отсюда добром…

– Зачем я пойду? Разве здесь нельзя ходить?

– Нельзя. Около собора наши места; мы тутошние, почитай десять лет побираемся на паперти…

– Да я вовсе не побираться пришел…

– Ладно. Знаем мы вас, питерских. Зачем ты из Петербурга явился, если не побираться? У нас своих хоть отбавляй, иной день есть нечего…

– Отстань, пожалуйста. Вон у меня сколько денег…

N высунул из кармана пачку кредиток, полученных от о. Иоанна.

– Ну, это другое дело. Извини, голубчик. Я думал, ты с нами на паперть стать хочешь. Очень уж у тебя вид такой… Точно не ел три дня…

– Я точно не ел третий день, а только в Кронштадте не думал идти побираться и отбивать у вас гроши.

– Ах, милый, если бы ты знал, сколько народу ездит сюда побираться! Иной одет франтом, а сам ловит батюшку, чтобы выпросить на нужду; и не узнаешь его, с какими намерениями…

– Разве батюшка всем подает?

– И… и… и… страсть! Посмотрел бы ты, какие купцы приезжают; в первом классе приедет, а не дай батюшка ему помощи, так назад хоть пешком иди… Да и нашего брата, нищих, несколько сот каждый день здесь ожидает. Выйдет это он, отец-то наш родимый, и начинает отсчитывать… Десять человек отсчитает – рупь, десять опять – и еще рупь. Так всех оделит, а мы после рупь делим по гривеннику и живы сегодня… Случается, и с воли приезжие хорошо подают; Сенька хромой раз получил десятирублевку от барина. «Прими, – говорит, – помолись о здравии отца Иоанна. Дай ему Бог много лет здравствовать»… А как не молиться-то нам за него? И так молимся денно и нощно… Он, вишь, проиграл казенные деньги, хотел повеситься в гостинице. О. Иоанн его и выручил. Ну, теперь все вернул, нажил еще и приехал батюшку благодарить. А наш случай – попользоваться можно…

Петр Ермолаевич поинтересовался прошлым своего нового знакомца.

– Я посадский. Зовут меня Петром Левшой. Наших посадских здесь нищенствует тысячи полторы.

– И давно ты нищенствуешь?

– Годов без мала тридцать. Родители кой-как перебивались, а я сызмальства пошел нищенствовать…

– Что ж ты не работаешь?

– Какая же работа… У меня правой руки ведь нет, высохла в детстве еще, а в Кронштадте зимой и с двумя руками пятиалтынный в день заработаешь на своих харчах.

Нищий показал N свою крошечную, почти детскую руку, висевшую в правом рукаве…

– Разве места тебе никто не дал бы?

– Эх, милый человек, какие же места неграмотному калеке? Если бы я мастерство знал или, примерно, в артель бы вкупиться мог, а то какое же место? Вот благодаря батюшке наших много пристроилось, кто в артель вкупился, кто торговлишкой промышлять стал, а мне куда уж… Лишь бы с голоду не помереть. Итак, когда батюшка уезжает из Кронштадта, – совсем хоть помирай!

– Не весело…

– Какое ж веселье? Ну, милый человек, надо к собору идти; сейчас благовестить начнут…

– Пойдем вместе. На вот тебе, прими Христа ради.

N отдал нищему часть своих кредитных билетов, полученных от о. Иоанна, и обтер рукавом покатившуюся по щеке слезинку.

«Я здоров, силен, – думалось ему, – хорошо знаю мастерство, а этот несчастный на всю жизнь обречен нищенствовать и проблеска в будущем нет, ни выхода, ни надежды… А сколько таких несчастных… Не стыдно ли нам, здоровым, умеющим работать, обкрадывать такую голь горемычную?»

Пономарь открыл церковную дверь. Совсем рассвело. Начался чудный летний день. Над горизонтом далекого залива всплыло солнышко. Быстро стал пробуждаться Кронштадт. Закипела жизнь на море и на берегу.

– Как хороша здесь природа, – любовался N, глядя на прекрасную панораму с пароходной пристани.

С первым ударом колокола потянулись к собору вереницей богомольцы. По всем улицам, примыкающим к собору, шла целыми партиями самая разнообразная публика: женщины с детьми, купцы, чиновники, офицеры, старики и молодые. N диву дался: точно в Светлое Христово Воскресение народ спешит к заутрени.

– И откуда это такая масса публики? – обратился он к Левше, который окончательно пришел в умиление, получив от такого же, как и он, нищего крупную милостыню.

– Кажинное утро то же самое, – отвечал нищий, – батюшка служит только раннюю обедню, и всегда столько народа; все знают, что с вечера приезжать надо, а то и не попадешь к о. Иоанну.

Часы перед литургией читал сам о. Иоанн, N сейчас же узнал этот характерный голос, который трудно забыть, если раз его слышал. Каждое слово раздавалось отчетливо во всех углах храма. Сердце Петра Ермолаевича преисполнилось таким умилением, что он страстно хотел обнять весь мир, всех врагов своих, всех молившихся в этом храме… Глаза наполнились слезами, но это были слезы радости…

Литургию служил о. Иоанн без дьякона, сам выходя на амвон для провозглашения ектений. Движения иерея были порывисты, быстры, но проникнуты глубоким благоговением.

Когда кончилось богослужение, народ не «повалил из церкви», как всегда бывает при «шапочном разборе». Напротив, все остались на своих местах и только ближе столпились около амвона. Каждый ждал… Кто благословения, кто исповеди, кто имел просьбу к батюшке, словом, у всех было какое-нибудь дело.

– Где же тут мне увидеть батюшку, – думал N, – тысяча человек его ждет. Тут и протиснуться-то нет возможности. А батюшка велел прийти мне в собор.

N потерял уже было надежду получить благословение о. Иоанна, как увидел его на амвоне. Батюшка снял облачение и был в рясе с большим крестом на груди. Он подошел к народу… К нему потянулись сотни рук… Благословив всех общим крестным знамением на все стороны, о. Иоанн наклонился к некоторым, сказал что-то и стал затем смотреть в толпу, как бы ища глазами кого-то. Устремленный на батюшку взор N встретился с его глазами, и N почувствовал приглашение.