Обменные курсы - Малькольм Брэдбери

– Тогда я возьму, – говорит Петворт. – Спасибо большое,

Мари-

– А еще знаете что? – Любиёва со смехом хватает его под руку и тянет к выходу. – Я простила вам ваш паспорт. Не позволим бюрократчикам нас огорчить, мы ведь хотим быть друзьями, правда? Теперь у нас есть еще почти час, чтобы сделать одно милое дело. Поднимите воротник, мы сворачиваем за один угол, за другой, и знаете потом что? Мы встаем в очередь. Бедный Петвурт, у вас сегодня всё очереди. Но эта очередь другая и очень интересная. Теперь, пожалуйста, уберите книгу в карман, я не хочу, чтобы она промокла под дождем. И поднимите воротник, мы выходим.

Они выходят из магазина, сворачивают раз, другой и оказываются на краю огромной центральной площади. Она очень большая и блестит от дождя. Широкая аллея ведет к монументу, где переплетенные бронзовые рабочие и солдаты в едином порыве свершают нечто грандиозное. Вокруг монумента множество цветочных лотков. Люди толпятся у лотков и ходят по площади – негры в длинных одеяниях, арабы в бурнусах, крашеные «Ивановы» под предводительством девушки-экскурсовода, которая держит высоко над головой большой цветастый зонт. Тем не менее площадь выглядит пустой, так она велика и так высоки окружающие здания – белые, прямоугольные, с колоннами.

– Вы, надеюсь, узнали это место, – говорит Любиёва. – Неужели кет? Ой, Петвурт! Это же пляшку Пъртыуу, где наше правительство и куда наш народ приходит торжествовать. Можете вообразить, сколько людей проходят здесь под знаменами? Вам даже не надо воображать, потому что вы всё увидите в День национальной культуры.

Перед зданиями воздвигнуты трибуны, затянутые алым кумачом. Вообще тут много всего алого: знамена на высоких флагштоках, гвоздики на лотках вокруг монумента, рамы огромных – в четыре этажа – портретов в стиле эпического реализма, которые глядят с фасадов на чистую белую брусчатку. Многократно увеличенный Маркс смотрит через площадь на сверхчеловеческого Ленина, Брежнев и Ванко застыли в товарищеском объятии.

– Надеюсь, вы впечатлились. – Мари Любиёва берет его под руку. – Теперь мы идем, и я покажу вам всё. Здесь, с красной звездой наверху, ЦК Партии. Там, куда заходят японцы, Министерство чужих дел, так вы говорите?

– Иностранных дел, – поправляет Петворт.

– А здесь, где прославляет себя великое братство Брежнева и Ванко, Министерство государственной безопасности, очень запрещенное. Вообще многие места запрещены для иностранцев, думаю, Петвурт, туда вы не попадете. Еще здесь запрещены авто, и это хорошо, за исключением, разумеется, тех, на которых ездят руководящие кадры. Видите их, большие советские «волги» с занавесками сзади? Только важные люди ездят в таких авто. Интересно, вы будете ехать в такой? Может быть, и будете, вы важный человек. И трибуны для парада, вы будете сидеть на одной из них, в наш особенный день.

На больших зданиях начинают бить часы. Петворт и Любиёва идут вдоль длинной площади.

– Вы не видите Министерство культуры, оно за углом, – говорит Любиёва. – Но вы видите, куда мы идем сначала? Где ждут люди?

И впрямь, в дальнем конце площади выстроилась длинная очередь. Школьники с флажками, крестьяне в темной одежде, «Ивановы» в полиэтиленовых пакетах на крашеных волосах, вьетнамки в одинаковых синих костюмах – все стоят на брусчатке и ждут, пока дойдет их черед вступить в кубическое белое здание, обвешанное кумачовыми полотнищами. По углам и у входа стоят солдаты в увенчанных плюмажами киверах.

– Теперь мы встанем в очередь, – говорит Марыся Любиёва. – Прячьтесь под мой зонтик, не то схватите ревматизм. Видите солдат? Вам нравится их форма? Из нашего прошедшего времени. Это очень особенный караул, потому что это очень особенное место. Теперь мы будем ждать, минут двадцать – полчаса, но вы увидите, что не зря. Вы узнаете кое-что очень интересное про наш народ. Эти крестьяне много месяцев копили деньги, чтобы приехать сюда. Школьники всегда упрашивают учителей, чтобы их сюда сводили. О, какая жалость, мы кое-что забыли, надо было взять цветы, алые гвоздики, мы зовем их пролетарскими, но ладно, не огорчайтесь.

Часы успевают пробить еще раз, прежде чем они приближаются к узкому входу и проходят между двумя солдатами в киверах.

– Ну вот, как хорошо, мы и дошли, – говорит Любиёва. – Дальше надо вести себя тихо, но вы увидите, что увидите. Осторожно, внутри темно.

Они вместе с движущейся вереницей проходят зябким каменным коридором, где в воздухе висит неприятный душок, в освещенное помещение с каменным постаментом посередине. На постаменте, в открытом гробу, лежит забальзамированный человек в скромном костюме и с пышным серыми усами. Из-за искусной подсветки он кажется больше своего роста; восковому лицу придано выражение полусострадательное, полусуровое. Важные заботы оставили морщины на его челе, в глазах сквозит проницательность. Видимо, это государственный деятель, поскольку на груди у него лежит документ, декрет или пакт, и в то же время человек из народа: у него натруженные мозолистые руки, а рядом лежат орудия труда: молот и пила, серп и напильник.

– Это мавзолей. – Любиёва держит Петворта под руку и шепчет ему в самое ухо: – Знаете, он хоть и мертвый, но настоящий. Вы знаете его по фотографиям, это Григорик, наш освободитель. Правда, его отлично сохранили? Он совсем как вправду!

Люди вокруг, опустив голову и пригнув колени, кладут гвоздики на постамент; глаза Григорика тем временем устремлены в потолок, словно созерцают некое видение. Если поднять голову, можно видеть, что оно и впрямь нарисовано на потолке: мир, где крупные мускулистые мужчины в едином порыве копают ямы и возводят стройки века, а большегрудые женщины собирают тяжелые колосья в тугие снопы, держа другой рукой многочисленных младенцев.

– Видите, мы очень сильно его любим, – шепчет Любиёва. – Он освободил нас русским после войны, создал нашу социалистическую экономику. Видите, он был рабочим, его отец делал седла для лошадей в городе Плите. Но учился в Берлине и Москве, так что он еще интеллектуал. И солдат, потому что храбро сражался в нашем восстании. Поэтому мы очень его любим. Мы любим наших мертвых и думаем, что они любят нас. Вы в Англии так же чтите своих великих людей?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Наверное, у вас не было людей такого масштаба, – говорит Любиёва уже в узком каменном коридорчике, откуда они выходят на свет, на мокрую ветреную площадь. – Ну, Петвурт, вам понравилось? Думаю, теперь вы получили большое удовольствие, вы посмотрели на наш город и видели нашего вождя. Конечно, впереди много примечательностей, но и дней у вас много. Который час? Ой, мы долго здесь были, теперь надо идти прямо в мунъстратуу. Сделайте ваше самое официальное поведение, надеюсь, оно у вас есть. Дайте приглядеть. Костюм хороший, а вот галстук кривой, исправьте его, пожалуйста. Паспорт при вас? Без него вы не можете войти.

Петворт ощупывает карманы и приходит в отчаяние.

– Нет, – говорит он.

– Петвурт, как, неужели он пропал? – кричит Любиёва. – Надеюсь, вы не думаете, что кто-то его украл? У нас в стране никто не украдывает.

– Его нет.

– Конечно, – хохочет Любиёва. – Вот он, я оставила его у себя, просто для пожарного случая. Теперь нам надо спешить. Бежим?

Она поворачивается и бежит прочь от затхлого мавзолея, по брусчатке, под хлопающими алыми знаменами. Шапочка подпрыгивает, сумка раскачивается. Она оборачивается, кричит: «Ну же!» и мчится дальше. В плаще и лучшем парадном костюме, Петворт неловко поднимает ногу и бежит за своей переводчицей мимо высоких фасадов и огромных фотопортретов, к следующему пункту программы.

ІІ

Мунъстратуу Культуру Комитетьууу расположен не на пляшку Пъртыуу, а сразу за углом, на Сталунгрыдсумыты, темной улочке, сплошь застроенной высокими старинными зданиями. Снаружи, в будочке с телефоном, сидит солдат, который проверяет документы; милиционер за решеткой проверяет их еще раз и указывает на деревянную лестницу.

– Меня здесь знают, – говорит Любиёва, ведя Петворта по лабиринту пыльных, плохо покрашенных коридоров, по которым снуют мужчины и женщины со скоросшивателями. Она останавливается перед дверью, к которой прибита табличка: «УПРАТТУ Л. ТАНКИЧ», стучит и входит. За столом сидит пышногрудая рыжеволосая особа в обтягивающем синем платье; она, словно в изнеможении, оперлась локтями на старую пишущую машинку.

– Прифусору Питворту? – спрашивает она и уходит во внутренний кабинет.

– Ванту! – кричит мужской голос.

– Идемте. – Любиёва ведет Петворта в комнату с множеством высоких шкафов и металлическим столом, за которым сидит маленький лысый толстяк в черном костюме. Он курит сигару с пластмассовым мундштуком. Толстяк встает, обнимает Любиёву, протягивает руку Петворту.