Свобода - Джонатан Франзен

Он спросил Джойс, слышала ли та что-нибудь о Римском клубе.[36] Джойс призналась, что не слышала. Уолтер объяснил, что деятельность Римского клуба (одного из членов которого он два года назад приглашал прочесть лекцию в Макалистере) заключалась в изучении пределов роста. Общепринятая экономическая теория — как марксистская, так и теория свободного рынка — считала экономический рост неизменно позитивным процессом. Увеличение ВВП на один или два процента считалось средним, а увеличение населения на один процент считалось желаемым, но если посчитать, каким будет идущий такими темпами прирост за сто лет, говорил Уолтер, результаты будут ужасающими: мировая популяция перевалит за 18 миллиардов человек, а мировое потребление энергии возрастет в десять раз. А еще через сто лет устойчивого роста цифры взлетят до космических высот. Римский клуб искал более рациональные и гуманные пути остановить рост, чем уничтожение планеты, всеобщий голод и массовые убийства.

— Римский клуб, — повторила Эбигейл. — Это что-то типа Итальянского клуба плейбоев?

— Нет, — тихо сказал Уолтер. — Это группа людей, которые противостоят всеобщей озабоченности ростом. Все помешаны на росте, но, если подумать, для созревшего организма рост — это все равно что рак, не так ли? Если у вас нарост во рту или в толстой кишке, это же плохо, так? А небольшая группа интеллектуалов и филантропов стремится выйти за пределы всеобщей зашоренности и повлиять на государственную политику на самом высшем уровне, как в Европе, так и в западном полушарии.

— Римские кролики, — сказала Эбигейл.

— А знаете, что итальянцы делают руками в постели? Жестикулируют! — воскликнул Рэй.

Джойс громко прочистила горло. En famille,[37] когда Рэй напивался и вел себя нелепо и вульгарно, она могла укрыться в своих джойсовских фантазиях, но в присутствии будущего зятя ей пришлось смутиться.

— Уолтер говорит об интересных вещах, — сказала она. — Мне не приходилось сталкиваться с подобными взглядами или с этим… клубом. Но это, конечно, очень провокационная точка зрения на ситуацию в мире.

Уолтер, не видя, как Патти украдкой пилит себя по горлу, поднажал.

— Мы нуждаемся в чем-то, подобном Римскому клубу, — сказал он, — так как разумное обсуждение роста должно начинаться с обсуждения проблем, лежащих вне обычного политического процесса. Вы, разумеется, и сами это знаете, Джойс. Если вы хотите победить на выборах, вы не должны и заикаться о замедлении роста, не говоря уж о его прекращении. Это просто политический яд.

— Пожалуй, — со смешком отвечала Джойс.

— Но кто-то должен заговорить об этом и попытаться повлиять на политику, потому что иначе мы разрушим нашу планету. Мы захлебнемся в размножении.

— Кстати о захлебывающихся, папуль, — сказала Эбигейл. — У тебя там персональная бутылка стоит или мы тоже можем из нее выпить?

— Закажем еще одну, — сказал Рэй.

— Не думаю, что нам нужна еще одна бутылка, — заметила Джойс.

Рэй поднял руку — это был особый, джойсосмиряющий жест.

— Джойс. Пожалуйста. Просто… Просто успокойся. Все хорошо.

Патти с застывшей улыбкой разглядывала блестящие плутократические компании за другими столиками, освещенные уютным неярким светом. В мире, конечно, не было места лучше, чем Нью-Йорк. Этот факт лежал в основе самодовольства ее семьи — это был постамент, с которого можно было глумиться над всеми остальными, залог взрослой искушенности, дававшей им право вести себя по-детски. Быть Патти и сидеть в этом ресторане в Сохо означало вступить в схватку с силой, победить которую у нее не было ни малейшего шанса. Ее семья заявила свое право на Нью-Йорк и не собиралась двигаться с места. Единственным выходом было никогда сюда не возвращаться и просто забыть о подобных сценах.

— Ты не любитель вина, — сказал Рэй Уолтеру.

— Наверное, я мог бы его полюбить, если бы захотел, — ответил тот.

— Это недурное амароне, попробуй.

— Нет, спасибо.

— Ты уверен? — Рэй помахал бутылкой.

— Да, он уверен! — воскликнула Патти. — Он всего лишь четыре вечера это твердит! Алло! Рэй! Не все хотят напиваться, хамить и пошлить! Некоторым нравится просто вести взрослые беседы, а не отпускать пошлые шуточки два часа кряду.

Рэй ухмыльнулся, как будто его это все только насмешило. Джойс надела свои очки для чтения, чтобы заглянуть в десертное меню, Уолтер покраснел, а Эбигейл, нервно дернув головой и нахмурившись, повторила:

— «Рэй»? «Рэй»? Теперь мы будем называть папу «Рэй»?

На следующее утро Джойс дрожащим голосом обратилась к Патти:

— Уолтер гораздо более… не знаю, правильно ли будет сказать «консервативен», наверное, все же не консервативен, хотя с позиции демократического процесса, и народной власти, и всеобщего благосостояния не совсем деспотичен, но, пожалуй, почти консервативен, — чем я ожидала.

Два месяца спустя, во время выпускного вечера Патти, Рэй, с трудом подавляя ухмылку, заявил:

— Уолтер так покраснел, пока говорил о росте, господи, я боялся, что его удар хватит.

А полгода спустя, на единственном Дне благодарения, который Уолтер и Патти имели глупость провести в Уэстчестере, Эбигейл спросила Патти:

— Как дела у Римского клуба? Вы еще не вступили в Римский клуб? Вы уже знаете все пароли? Уже сидели в кожаных креслах?

Всхлипывая в аэропорту Ла Гуардиа, Патти сказала Уолтеру:

— Ненавижу свою семью!

И Уолтер ответил по-рыцарски:

— Мы создадим свою собственную семью!

Бедный Уолтер. Сначала он выбросил из головы свои актерские и режиссерские мечты, чтобы иметь возможность помогать родителям деньгами, а как только его отец умер, тем самым освободив его, он объединился с Патти, оставил свои планы по спасению планеты и пошел работать в «3М», чтобы дать Патти возможность сидеть с детьми в чудесном старом доме. Все это произошло практически без обсуждений, само собой. Его воодушевили ее планы, и он посвятил себя ремонту дома и противостоянию ее семье. Только годы спустя — когда Патти стала разочаровывать его — он стал более терпимо относиться к Эмерсонам и настаивать, что ей повезло, потому что она единственная спаслась с тонущего корабля, единственная выжила. Он говорил, что Эбигейл, которой приходилось питаться объедками чужих эмоциональных пиршеств на острове скудости (имелся в виду остров Манхэттен!), следует простить стремление перевести разговор на себя, чтобы насытиться чужим вниманием. Он говорил, что Патти следует пожалеть своих сестер и брата, а не обвинять их за то, что у них не было ни сил, ни везения спастись, — за то, что они были так голодны. Но все это случилось много лет спустя. Первые годы он был совершенно ослеплен любовью к Патти, она была непогрешима. И это были очень счастливые годы.

Амбиции Уолтера никак не были связаны с его семьей. К моменту их знакомства он уже победил в этой игре. За покерным столом Берглундов ему достались все тузы, кроме, возможно, внешней привлекательности и умения обращаться с женщинами (последний туз достался его старшему брату, который сейчас живет на содержании у своей третьей молодой жены). Уолтер не только знал о существовании Римского клуба, читал трудные романы и ценил Игоря Стравинского, он мог запаять стык медной трубы, умел столярничать, различать птиц по голосам и заботиться о женщинах с проблемами. Он был абсолютным победителем в семье и потому мог позволить себе регулярно навещать родственников и помогать им.

— Теперь, наверное, следует показать тебе, где я вырос, — сказал он Патти на автобусной станции в Хиббинге, где встречал ее после долгого путешествия из Чикаго. В седане его отца окна запотели от их жаркого и тяжелого дыхания.

— Я хочу увидеть твою комнату, — сказала Патти. — Я хочу видеть все! Ты чудесный.

После таких слов им пришлось еще некоторое время целоваться, прежде чем Уолтер снова забеспокоился.

— Как бы то ни было, мне неловко вести тебя к себе.

— Не стесняйся. Видел бы ты мой дом. Это вообще дурдом.

— Да, но у нас-то ничего похожего. Просто трущоба в «Ржавом поясе».[38]

— Так пойдем. Я хочу все увидеть. Я хочу с тобой спать.

— Звучит здорово, — сказал он. — Но маме может не понравиться.

— Я хочу спать рядом с тобой. А потом хочу с тобой завтракать.

— Это можно устроить.

По правде сказать, «Шепчущие сосны» подействовали на Патти отрезвляюще и на секунду заставили ее задуматься, правильно ли она поступила, приехав в Хиббинг; это поколебало спокойную уверенность, с которой она сбежала к парню, не сделавшему для нее того, что сделал его лучший друг. Снаружи мотель выглядел не так плохо, к тому же на парковке стояло ободряющее количество машин, но жилые комнаты за офисом были совсем не похожи на Уэстчестер. Они пролили свет на дотоле невидимую вселенную благополучия, на благополучие ее собственной жизни в пригороде, и она почувствовала неожиданный укол тоски по дому. Ковры количеством дырок напоминали губки, а полы имели ощутимый уклон в сторону бухты, что была за домом. В гостиной, служившей заодно и столовой, в пределах досягаемости от дивана, на котором Джин Берглунд читал свои рыбацкие и охотничьи журналы и смотрел все каналы, которые местная антенна (привязанная, как Патти выяснила наутро, к обрезанной сосне за выгребной ямой) была способна поймать из близнецов — Сент-Пола и Миннеаполиса — и Дулута, стояла зубчатая керамическая пепельница размером с покрышку. Крохотная спальня Уолтера, которую он делил с младшим братом, располагалась в самом низу склона и периодически отсыревала из-за испарений, поднимавшихся от бухты. По середине ковра бежал липкий след изоленты, которую Уолтер в детстве налепил, чтобы отгородить свои личные владения. Все полки были уставлены свидетельствами его насыщенного детства: скаутские справочники и награды, полное собрание адаптированных биографий президентов, отдельные тома Всемирной энциклопедии, скелеты мелких животных, пустой аквариум, коллекции марок и монет, научный термометр/барометр с проводами, протянутыми за окно. На покоробившейся поверхности двери висела пожелтевшая от времени самодельная табличка, на которой красным карандашом было написано: «Не Курить!». «Н» и «К» были кривоватыми, но вызывающе высокими.