БП. Между прошлым и будущим. Книга первая - Александр Половец

– Противно что?

– Да вот это! Что это? – он показал на остатки моего ланча.

– Как, что – еда: хлеб с колбасой…

– Вот-вот – с колбасой!

– Не понял, – отвечаю, – колбаса телячья, из русского магазина, свежая. Всё нормально.

– Именно – телячья. Это же плоть убитого животного… Убили ребёнка у коровы, не дали ему вырасти. А ты знаешь, – укоризненно продолжал Игорь, – что в мясе убитого животного сохраняется ужас смерти? Оно же знало, что сейчас умрет! Убили теленка, а ты ешь его…

Вот так мыслил Игорь. К этой теме мы больше не возвращались, хотя виделись довольно регулярно.

Вегеританцем я не стал – люблю рыбу, креветки, моллюсков всяких при случае поглощаю с удовольствием, пью молоко, ем куриные яйца. А мяса – не ем, не хочется. Ну это так, к слову.

Так… В тот раз, или в другой, когда говорили мы с Димон-том совсем о другом, но вот после этого разговора родились строки, которыми я открывал заметки об Алиде Круминой, художнице. После их публикции у меня дома появилась одна из ее удивительных картин.

Приведу же начало этих заметок, кажется, оно здесь к месту.

Итак:

“…Когда город спит, когда он ест, смотрит телевизор, когда он пьет, обсуждает, соблазняет и мечтает, когда город строит планы на следующий день, и когда город спит… есть еще какой-то небольшой невидимый никому мир. Этот мир обособлен и непричастен к суете города.

Это – мир творцов, особых людей среди нас, как бы иронически или несерьезно мы порой к ним не относились. Пианист, не имея зала, не имея слушателя, часами остается у фортепиано, композитор исписывает тонны бумаги, зная в своем сердце, что никакой оркестр никогда не исполнит его музыку. Художник подолгу просиживает за мольбертом и не тратит время на мечты о том, что кто-то его оценит, кто-то восхитится его образами, кто-то поймет и озолотит его. Эти люди творят, не расчитывая на будущие доходы, не думая о своих будущих успехах или неуспехах, не ожидая компенсации или высокого места в обществе.

Творить для них – внутренняя потребность. Это их способ жить, выражать себя, «строить мосты» к другим людям. Сопротивляемость обстоятельствам у них высокая… общество может их не признавать, они творят, не ожидая аплодисментов ни сегодня, ни завтра… никогда».

Продолжив эту мысль сегодня, добавлю и следующее: всегда жила русская литература потайная, скрытая, недоступная. Рукописи передавались надежными друзьями, от одного – другому. Ни официальной издательской редактуры, ни цензуры…

Саша Соколов, Бродский, Цветков, Лимонов… В том же ряду оказались и Аксенов, и Алешковский, и Копелев – все они оставили страну, при разных обстоятельствах, но причина всё же была одна. Теперь – это история. “Не приведи, Господь, – слышу я сегодня, бывая там, – чтобы она вернулась…”

А сейчас – о том, что сохранилось в записях, в публикациях – я попытаюсь выбрать из них «самое-самое». Начать надо бы вот с чего…

Так и жила эта литература в подполье многие годы, но вот томики с эмблемой старинного экипажа, маркой “Ардиса” заняли место в тамиздатовской библиографии – рядом с изданиями “Посева”, “Граней”, “Имки-пресс”. Вот я достаю Набоковские – из него у меня сохранилась почти вся серия – от “Подвига”, датированного 1974-м годом, (это прямой репринт с парижского издания 32-го года, там сохраняются все “ъ”) – здесь еще нет “экипажика”, появится он в 79-м на томиках “Стихи”, “Король, дама, валет”, изданнные в 78-м “Весна в Фиальте” и “Другие берега” его не содержат.

Издания “Ардиса” стали знать в России. Даже и при том, что на книжных полках они могли оказаться лишь в спецхранах, оставаясь доступными лишь тамошним литературоведам.

И вот ночами застрочили по всему советскому пространству пишущие машинки, страница за страницей перепечатывались с этих томиков дневники вдовы Мандельштама, записки Анатолия Марченко, просочившиеся на волю сквозь тюремные стены, – там, в заключении, их автор и закончил свою земную жизнь. А книга его осталась.

С той же целью изводились тысячи и тысячи листов фотобумаги в домашних лабораториях. И не только в домашних – я уже вспоминал в связи с моим старинным приятелем журналистом Жаворонковым лабораторию в Институте мединформации. Генка, тогда в числе еще нескольких беззаветно доверявших друг другу приятелей, доставал и доставлял сюда “исходный материал” для последующего копирования. Нам с ним тогда обошлось, а кому-то – нет…

Но и за рубежами первые же выпущенные “Ардисом” книги известили о “неофициальной” русской литературе – существует, оказалось, кроме экспортируемых томиков Шолохова, Фадеева. Правда, и Достоевского, и Чехова – валюта же! А эта – она не вдруг, но вошла всё же в университетские программы на кафедрах славистики.

Авторитет Карла Проффера (кстати, “полным профессором славистики” стал он в 29 лет) признавался теперь безоговорочно. Университетские друзья мне рассказывали: теперь ежегодный каталог “Ардиса” – основа пополнения русских разделов их библиотек, в чем вскоре я и сам убедился.

Кажется, с 1969-го исчисляют начало “Ардиса”. Мне до отъезда из Москвы тогда оставалась еще полная семилетка. Сегодня я вряд ли вспомню, что нам там досталось хоть бы и просто подержать в руках из обнаруженного после в каталогах Карла. В Риме существовала, наверное, и сейчас существует, Толстовская библиотека, говорили – с самым полным за рубежом собранием русских книг. Она, правда, после обязательных, на последние лиры (а других у нас, естественно, и не бывало) экскурсий по стране, оставалась предметом нашего паломничества в те дни, что мы ждали виз – кто американских, кто канадских. Хотя, какой – дни! – месяцы…

А теперь – что-то сразу обнаружилось на полках крохотного, в одну комнату лосанджелесского магазинчика. Назывался он почему-то “Терек” – наверное, оттого, что хозяином его я застал пожилого армянина по имени Артем, перекупившего недавно магазин у грузина. Грузин? Здесь, пожалуй, уместно вспомнить, что существовала в те годы небольшая калифорнийская колония кавказцев – оказавшихся после революции в Харбине, в Шанхае, еще где-то.

Недавно, разбирая архив, обнаружил я чудом сохранившийся розовый листок, корешок чека – первой американской зарплаты сына, полученной им в качестве “баз-боя” (убиральщика посуды, что ли) в ресторане “Кавказ”, владельцем которого был тоже армянин, в прошлом – хозяин ресторана с тем же названием в Харбине. Ерванд Маркарян рассказывал, что выступал там и Вертинский до своего возвращения в Союз.

“Терек” книжным был лишь отчасти: немалая часть его помещения, отнятая от репринтов раритетного “Стрельца”, изданного в 1915-м году, была занята морозильниками и прилавками, содержавшими пельмени, русские колбасы, доставленные сюда из Сан-Франциско – там их готовили умельцы из самой многочисленной в те годы колонии русских эмигрантов. О них будет у меня еще случай вспомнить чуть позже.

И всё же на полках у Артема, среди совписовских изданий разных лет, оказались представлены и изданные “Ардисом” Блок, Бурлюк, Крученых, Кузмин, Хлебников, Ремизов, ранний Маяковский. При мне уже там появились повести Войновича, “Метрополь”. Правда, при мне же, то есть к середине 70-х, возникли и другие места, где можно было купить русскую книгу. Созданию одного из них поспособствовал и я, обнаружив в “Городе ангелов” небольшую тогда колонию говорящих по-русски жителей, мне показалось, что, может, как раз этим, то есть – торговлей книгами и стоило бы здесь поначалу заняться. “Поначалу” – это когда, при в общем благополучном течении службы в местном рекламном издательстве (там я преимущественно отсиживал свои часы ночью, иногда вечерами) оставалось еще дневное время.

И вот, условились мы, так сказать, кооперировать со стареньким и почти глухим хозяином букинистического магазина на бульваре Святой Моники, обычно пустовавшего – в чем я скоро убедился. Но зато расположен магазин был в районе преимущественного расселения активно прибывавших в те годы новых советских эмигрантов.

Теперь в моём распоряжении оказались несколько полок, которые я заполнил купленными у приезжих книгами: помимо действительно книгочеев-владельцев домашних библиотек, брали их с собой эмигранты в большом количестве, заполняя дозволенный к вывозу вес. Случалось, деньги еще у людей оставались, при ограничениях на провоз через границу мало-мальски ценных вещей, и тем более ювелирных, именно книги казались богатством, и они в понимании “отъезжан-тов” становились самым выгодным вложением капитала. И теперь, освободив чемоданы и коробки, горе-коммерсанты не знали, что с книгами делать.

Эксперимент, по взаимному согласию с хозяином магазина, мы в тот же год остановили, хотя “товара” я закупил достаточно, при сложившихся темпах реализации книг, хватило бы их до морковкина заговенья, как выражались наши деды.

Только теперь стала всё больше увлекать меня другая идея. Еще и сейчас, бывает, в компании приятелей-эмигрантов середины семидесятых, мне напоминают: помнишь, мы смотрели на тебя, как на сумасшедшего, и говорили – “больше ему не наливайте!”, когда ты сообщал нам: есть идея – здесь нужна русская газета. Да…