Объять необъятное: Записки педагога - Михаил Щетинин

ИСПЫТАНИЕ Ночь. Мрак разливается по земле, наваливаясь тяжелой чернотой, поглощая всякую подробность красок, линий, форм. В пору света прятавшийся в норах, пресмыкавшийся тенью ко всему, что стояло и двигалось под солнцем, теперь он властно давил собой малое и большое… Ох, как ненавистен мраку свет! Как раздражает его прямота лучей! С каким наслаждением чернил бы он круглые сутки все, что хоть малой толикой способно светить! — Михаил Петрович! Ну, наконец–то! А я пол–леса обошел! И чего это вы сюда забрались? — неожиданно прервал мои раздумья Вася Кораблев. — Мы уже поужинали. Скоро костер, а вас нет и нет. — В его голосе с прерывающимся от быстрой ходьбы дыханием заметны ноты укора и радости. — Хотелось побыть одному? — Да. Тут хорошо думается. Да вы садитесь, — спохватываюсь, — сейчас пойдем. Вася кладет мне на плечо шершавую от сухих мозолей ладонь, привычную с раннего детства к работе, ободряюще повторяет, как заученный урок: — А я вас ищу, пол–леса облазил… Включили фонарик, пучок света резанул черное пространство, качнулся влево, вправо, решительно вырывая плотное кружево деревьев, обступивших нас. — А здесь уютно. — Вася вздохнул, лег рядом на спину, и вновь плеснуло свежестью летней травы. Мы лежали, положив головы на горячие ладони, и смотрели на яркую россыпь звезд в бесконечности космоса. Глаза Вселенной будто тоже разглядывали нас. Казалось, спрашивали о чем–то, ожидали чего–то большого, важного. Когда, освободившись от суетности будней, смотришь на звезды, смятенная душа успокаивается, наполняется верой в доброе, чистое, и неторопливо растет жажда действий. — Ну что, Вась, пошли? — Я готов, — по–военному стремительно вскочил Василий. Узенькая тропка невесомо и легко ложится меж деревьев, а затем быстрым ручейком бежит под ногами вниз, вливаясь в темноту густого кустарника. Включили фонарик. И вовремя. Пробираться меж цепкого терна ночью небезопасно. Кустарник кончился. Сквозь темные силуэты деревьев просачивался навстречу нам беспокойный свет. И вот, миновав строгие в отблесках огня пирамиды палаток, мы вышли на небольшую площадь. У самой ее кромки, в том месте, где она одним концом опрокидывается в озеро, горел костер. Вокруг него сидели наши товарищи. — Михаил Петрович, давайте сюда! Здесь удобнее. Вася, иди к нам! Я сел на ближайшее место. Все вновь замолчали, казалось, только костер и занимал внимание. Но это на первый взгляд. Предстоял очень серьезный разговор. И разговор этот мог стать для нашего маленького коллектива последним… «Последним? Нет! Никак нельзя, чтобы последним, — отчаянно рванулась в голове мысль. — Но что делать?.. Что делать?» Вопрос, мучивший меня в Москве, откуда я только что приехал, здесь, в лагере, когда узнал, что… из сорока семи человек осталось… пятнадцать, звучал как крик утопающего. Кто теперь будет готовить школу? Судьба, не утруждая себя в изобретательности, чуть ли не копировала прежние приемы, вновь испытывая на прочность. Может быть, я повторяю свои ошибки? Память выставляла передо мной один за другим драматические эпизоды прошедших девятнадцати дней, сравнивая их с более далеким прошлым… Неделю назад в школе была приостановлена работа нашего добровольческого строительного отряда, состоящего в основном из старшеклассников. Причиной послужил визит представителя облисполкома, видимо, по чьему–то сигналу о творящемся в Зыбкове «безобразии». — Вы что за свой счет собираетесь это восстанавливать? — показывал он на убранные кирпичные перегородки, на отмытые от мела, приличные уже квадраты стен. — Прекратите немедленно! — представитель буквально прошивал колючим взглядом. — Но, «дорогой товарищ», если не начнем сейчас, не начнем никогда… Детей я учу умению связывать слово с делом… — Меня, между прочим, Владимиром Антоновичем зовут. — А меня—Михаилом Петровичем. — Вы, Михаил Петрович, поймите, — Владимир Антонович заговорил спокойнее, — в этом году, пока идут переговоры на «верхах», пока готовится документация, вы не начнете свой эксперимент. Поверьте, я кое–что, понимаю. И разве дело только в здании? А люди? Где они у вас—готовые к работе в новых условиях—люди? Решения коллегии министерства об эксперименте в Зыбкове еще нет. «Логика у него безукоризненная, — думал невесело я. — Он отчитывает меня, как мать несмышленое дитя». А Владимир Антонович «вынул» припасенный на финал самый веский аргумент и прибил им, как гвоздем: Давайте поразмыслим без эмоций. Кто вы здесь такой? Прораб несуществующей стройки? Директор? На каком основании мы будем выделять вам народные рубли? — Да, вы правы, — пытался я сопротивляться, существует только устная договоренность. Но она существует! А если бумаги придут 31 августа? Что мы будем делать целый год? А ребята? Им что скажем? Пусть ждут? Да, юридических оснований готовить сейчас школу к реконструкции нет. Но, имея твердую договоренность с руководством области о проведении эксперимента, мы не можем сидеть сложа руки. Все горят желанием действовать немедля, сейчас. Посмотрите, как работают ребята. Какая силища проснулась в них! Они уже видят свою обновленную школу. И вы хотите остановить их?! Я уловил сомнение в глазах представителя облисполкома, внутренне он был на моей стороне. Появилась надежда. Но Владимир Антонович твердо сказал: — Мы не можем поступить иначе: необходимо прекратить работы. Требуется официальное разрешение. Поезжайте в Москву к своему начальству. — Владимир Антонович почти с жалостью посмотрел на мою залитую мелом одежду, с которой капала вода, на мои далеко не интеллигентного вида руки и как–то виновато добавил: — Нельзя без документов. Вот вы сломали четыре стены, ободрали, считай, четверть школы, а где проект? Какова сметная стоимость этих работ? Вы же педагог… Разве это ваше дело? И уже явно по–доброму взял меня за руку: — Не огорчайтесь. Поймите, будет экспериментальная или не будет, а эта—обычная—школа первого сентября должна работать непременно. Сочувственно улыбнулся и пошел к ожидающей его «Волге»… — Вы что молчите, Михаил Петрович? — слышу чей–то шепот. — Сейчас, сейчас… — киваю я головой. Костер по–прежнему вдохновенно рвался вверх, с гудением взлетали языки пламени в темное пространство. — Сидим как на похоронах. Давайте споем что–нибудь такое, наше… — предложила комиссар отряда Лена Брежатова. Мы много не знаем о прахе земном, И много для нас пятен белых… Сотни загадок в дожде грибном И тысячи в яблоках спелых… В борьбе мы узнали в «Отважном» родном Великую силу отряда. Из тысячи слов светит счастьем одно: Отважное слово — «Надо!» «Отважный»… Сердце всколыхнулось болью… Родные мои люди, товарищи мои, где вы сейчас? Я посмотрел туда, где, прижавшись друг к другу, будто птицы, отдыхающие после очередного трудного перелета, сидели Лена Ковалева, Вера и Лена Гончаровы, Люда Байдикова… — девушки из Яснозоренской школы. Через несколько недель им идти в десятый. В какую школу придут они первого сентября? Что я им скажу?.. И наплывает другое, полное драматизма, лето 1975 года. Линейка в «Отважном». Я помню всё так, будто это было вчера. Отважновцы! Я ничего не забыл. Ваше мужество, ваша вера никогда не позволят мне сдаться, изменить нашей общей мечте… Я срочно выехал в Москву, к тогдашнему президенту АПН СССР, Всеволоду Николаевичу Столетову. Столетов… С этим удивительным человеком свела меня судьба в один из труднейших периодов моей жизни… Нелегко вспоминать о самых прекрасных и трудных днях в Ясных Зорях. Нелегко ворошить в памяти то время… О красавице школе, сельских детях восторженно писали многие газеты. Но вослед статьям появлялись в Ясных Зорях проверяющие комиссии, увы, не всегда объективные. И после одной из них меня поставили перед фактом: либо я остаюсь директором, но возвращаюсь к общепринятому учебному расписанию, либо меня вынуждены будут от работы отстранить. И я ушел. Не принадлежу к числу невезучих, и, когда слышу сочувственное, мол, тяжело бремя того, кто пытается утверждать новую мысль, во мне откуда–то изнутри поднимается волна протеста. Согласен: трудно. Нестерпимо тяжело. Но, пожалуй, нет большего счастья, чем опережать время, приближая школу будущего. Да, бывают нередко споры, в которых, увы, не рождается истина. К сожалению, некоторые больше озабочены не делом, а тем, чтобы формально соблюдать инструкции, набивая руку в составлении отчетов и справок. Когда–то с одним из таких чиновников я пытался говорить о нашем долге перед детством. Он недоуменно смотрел на меня и твердил: «Это—лирика… Переходи к делу». Из–за таких в нашей среде родилась горькая шутка: «Не можешь быть учителем—не огорчайся: пойдешь учить учителя, если и это не умеешь— радуйся: пойдешь учить, как учить учителя…» Холоден ум дельцов от педагогики, расчетлив, им ведомо, когда и кому сделать звонок, о чем умолчать, к чему присоединитъся… В этом их сила. Но неумолимо человеческое стремление к истине. При нынешнем всенародном внимании к школе им будет все тяжелее. Если бы вступающий на трудную педагогическую стезю спросил у меня совета, я бы ответил так: «Не обольщайтесь успехами! Не делайте ставку на личности поддерживающие вас. Вырабатывайте свою педагогическую позицию и, создав коллектив единомышленников, боритесь за ее утверждение. Слушайте оппонентов, по–доброму анализируйте их возражения. Оппонент оттачивает вашу мысль. Вы нужны друг другу, если оба искренни и честны. Чаще анализируйте свое поведение. Вы доброжелательны в споре? Очень хорошо! Вы раздражены? Это плохо, в вас проснулся себялюбец. У такого главное не идеи, а он сам. Умейте сдаваться перед истиной. Побитым в споре быть не страшно, страшно изменить себе». Так я думаю сейчас, ибо, как сказал великий Пушкин, опыт—сын ошибок трудных. А тогда… С каждым днем гасла вера в себя, в справедливость. Противникам моим «пять» по поведению не поставишь. Но и я был нередко не лучше: срывался, вел себя дерзко, отягощая и без того тяжелое положение. Как спешил я тогда к детям! Успеть еще чуть–чуть. И вот 23 марта 1979 года пришел в школу последний раз. Еще никто не знал, что это последнее мое утро в Яснозоренской школе. В тот день в висках стучало одно: никогда… Вот идет, улыбается мягко и светло Неронова Надя, комиссар «Отважного»… А вон по ступенькам поднимается девятиклассник Саша Милешин, обжег взглядом, сказав вежливо–сухое: «Здравствуйте». «Не успел поговорить с ним… — мелькнула тревожная мысль. — Когда теперь? Так и останется неясность. Наша неясность…» Ребята заходят в школу, весело шмыгая носами, раскрасневшиеся от свежего мартовского ветра, улыбаются… Улыбаюсь и я. Привычно всматриваюсь в лица: «С чем пришли?» У одних в глазах—солнечное, у других— лунное, у третьих—тучки. Тучки… В голове привычно идет анализ: «Что с ним? Поссорился с… Да вроде бы не похоже… Может быть, дома?» Вот вспыхнула догадка: «А, понял!» И тут же болью мысль: «Сегодня все это оборвется…» Всматриваюсь в лица, боюсь, что время сотрет что–то важное. С ужасом понимаю, что я обманываю тех, кому улыбаюсь и жму руки. В моем воображении из крохотных вытяжек дней, минут общения вылеплен будущий образ каждого. Через несколько минут я передам печать, книгу приказов, а это… то, что у меня… внутри, это самое–самое, кому и как… передам?! Унесу с собой. Унесу навсегда. А тому, кто придет вместо меня, все сначала?.. Зашел в кабинет. Моргает селектор. Включаю, говорю, а голос будто не мой. — Михаил Петрович, это вы? — слышу тонкий голосок . второклассника Славика Саблина. — Да, Слава, я… Ты что? — А ничего… Я просто… — Славка сопит в селектор некоторое время, затем, будто вспомнив самое важное, обрадованно спрашивает: — Вы в нашу комнату придете сегодня вечером? Славик любит сказки. Только—чтобы лечь в постель, укрыться под горлышко одеялом и слушать, прерывая меня в особо страшных местах своим неизменным: «Ух ты–ы!» Что сказать?.. Славка ждет привычного: «Приду». Что ему ответить?.. — Славик… — говорю ему начало фразы, которой не знаю конца, — Славик… ты… будь умницей. Славка, — вдруг выдавил я из себя и выключил связь. — Прощай, Славка, — шепчу в отключенный селектор. В глазах разливается что–то горячее, горло сдавливает. Медленно выхожу из кабинета. Этот кабинет через мгновение станет чужим. Как нелепо и просто: закрыл дверь, и ты… чужой. И всё там за стеной, что еще хранит следы и тепло твоих рук, уже принадлежит другому. А ты с этого мгновения — «бывший». Школа, твоя школа, родные, верные лица, руки, глаза уйдут навсегда во вчера… К каждому жесту, взгляду, звуку пристанет беспощадно и несмываемо–прочно слово «было». Было… Выхожу на крыльцо. В грудь ударяет мартовский ветер. Тает снег. Стремительно и тревожно несутся по небу свинцово–серые, разорванные в клочья тучи. И губы сами по себе бросают в эту разорванность клятву: «Славка, я не бросил тебя. Я ушел, чтобы не бросить тебя. Славка». — Что с вами, Михаил Петрович? — трогает меня за руку наша техничка Марина Григорьевна. — На вас лица нет! Вы заболели? Добрые старческие глаза в тревоге. И будто прочтя мою боль, ласково, по–матерински добавила: «Иди, сынок, иди. Все будет хорошо…» Прошли годы, но нет–нет и приснится мне моргающий глазок селектора. Я включаю его и слышу Славкин голос, только не могу разобрать, что он у меня спрашивает. В селекторе помехи, треск. Я хочу подняться, хочу идти к нему, но ноги приросли к полу, не двигаются… Оторвавшись от воспоминаний, обвожу глазами зыбковских ребят. «Как сложится наша судьба? Неужто и здесь…» — кольнула мысль. А может, отказаться от всех экспериментов, работать в установленных рамках. Детство и рамки? Нет! Детству нужен для счастья масштаб задачи, захватывающая высота цели. Загоняя детей в рамки привычного, «навсегда данного», оберегая от борьбы, мы тем самым лишаем их ощущения своей значимости на земле. Дрогнула рука. Не хочу ли вымолить прощения у Славки? До чего же, совесть, трудно с тобой! Мудры мы все, когда смотрим либо назад, либо со стороны. Ох, эта мудрость после драки! Всё ей понятно, все она объяснит. Нет! Не мог я тогда, поставленный перед необходимостью выбора: или идея, или дети; или эксперимент, или возможность быть с детьми их директором, — не мог я выбрать то или это. Для меня это было целое, как небо и земля, как хлеб и вода. Не мог, потому и вынужден был уйти из школы. Детям нужен был я с мечтой, без нее личности нет, одна видимость… — Смотрите не сорвитесь! Помните о детях. Раны в детской душе не заживают, — по–отечески предупреждал меня, отправляя в Зыбково для подготовки эксперимента В. Н. Столетов. — Помните, какому риску вы подвергаете выношенную под сердцем идею, не только под вашим сердцем… Суровое лицо, четкие, будто высеченные резцом, морщины на щеках и лбу, под седыми бровями—доброта и ум. — Будете работать у нас. Это было третьего апреля 1979 года. Много видевший на своем веку, суровый и седой человек спас меня, протянул руку, заставил вновь поверить в себя. И там, где я видел непроглядную ночь, забрезжил рассвет… Еще одна встреча—майским днем 1980 года. Столетов с характерной для него обстоятельностью прочитал программу предстоящего эксперимента, которую я писал по его совету «от мечты», посмотрел на меня как–то по–особому пристально. — Ну что ж, поработали вы серьезно. За предпринятую попытку собрать воедино знания многих дисциплин о человеке с тем, чтобы реформировать учебно–воспитательный процесс в школе, создать в ней условия для гармоничного развития личности и осуществить идею В. И. Ленина «о подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, которые умеют все делать», — спасибо. Программа интересная, — медленно, будто вырезая каждое слово, озабоченно продолжил он. — Но в ней столько компонентов, связать которые непросто. Оч–чень непросто. Всеволод Николаевич вздохнул, посмотрел мне в глаза и, будто споря с кем–то, закончил: — Но это, — он еще раз показал на программу, — дальний прицел. Работа ваша понадобится массовой школе, возможно, не скоро. Но она непременно понадобится. «Ну, парень, теперь держись, — сказал я сам себе. — Теперь только вперед». После многолетних мытарств, неверия, после обвинений в лженоваторстве, насмешек, слова президента «Я верю…» были для меня как свет для спелеолога, отчаявшегося выйти из глубоких лабиринтов пещеры… И вот я опять в Москве. Снова иду по Погодинке. Высотный дом номер восемь. У стеклянного входа блестят крупные буквы «Президиум Академии педагогических наук СССР». — Всеволод Николаевич выехал в Берлин на симпозиум, — приветливо сказала мне секретарь Лидия Ивановна. И сочувственно добавила: «Что же вы не позвонили? Что–нибудь случилось? Что–то срочное?» — с беспокойством заглянула мне в глаза. — Срочное, срочное, Лидия Ивановна, — отвечаю со вздохом и выхожу из приемной… В сердце обида, злость. На кого? На себя, на сложившиеся обстоятельства, на мое начальство, на нашу «любовь» к бумажкам? Скорее всего это были обида и злость без точного адреса. «Что делать? К кому идти?'>. Вопросы эти усиливали и без того тревожное чувство. «К кому идти? Что тут гадать? — скажете вы. — Иди к тем, кто исполняет обязанности… Дело–то государственное. Надо в министерство? — Иди. В Госплан? — Иди…» Неприятно признаваться, но, видимо; надо: мне было страшно идти и просить. Я панически боялся отказа. Ведь было такое, было. Сколько раз клали мечту на весы расчетов председатели колхозов, директора совхозов и всевозможные «завы» и «замы», когда я ездил в поисках единомышленников, когда за моими плечами не было государственной программы, не было академии, не стояли известные ученые, когда надо было агитировать, находить «общий» язык и т. д. и т. п. Да, было страшно. Хотелось, чтобы про меня забыли, но только дали бы возможность работать… Очень не прост был ответ на вопрос: «Куда идти?» Куда–нибудь не пойдешь, как не пойдет мать к любому врачу с ребенком, которого выносила под сердцем, вскормила молоком, научила говорить первое слово. Решил действовать так, чтобы эксперимент стал свершившимся фактом. И я вернулся в Зыбково… Ночь. Озеро. Костер. И песня—наша песня: … И поле пшеничное—золота всплеск, В синь неба распахнуто солнце ромашки, И песню поет о любви человек, Песню—Родиной ставшей. Смотрю на ребят с надеждой. На лицах отблески огня. Отблески?.. А может, это их собственный огонь, огонь их сердец? — Товарищи! — начинаю неожиданно для себя глухим голосом. — Не знаю, не соображу, что в этой ситуации делать. Сами видите, сколько нас осталось. С работой не справимся, физически не успеем. Горько сознавать, но ничего обнадеживающего из Москвы не привез… «Не то говорю, не то… Но что еще можно сказать?» — Почему не справимся? — услышал голос Лены Брежатовой. — Почему не справимся? Вы… не правы… — голос девочки дрогнул. Память на короткий миг снова вынесла к поверхности сознания последний, короткий разговор со Славиком Саблиным. Невольно посмотрел на девчат из Ясных Зорь и натолкнулся на глаза Лены Ковалевой, на ее недоуменное: «Что с вами?» Выдержав мой взгляд, она сказала тихо, но уверенно: — Зря вы так, Михаил Петрович. Нас, конечно, мало. Но это не значит вовсе, что мы не справимся. Надо завтра с утра приступать к работе. Не понятно, почему мы ее остановили. По–моему, было гораздо хуже. И сейчас выдержим. Кто–то бросил в костер сухие ветки, он. вспыхнул ярким бело–голубым светом. И навалившаяся было темень дрогнула, качнулась и, ударившись о кустарник, упала за крутой бугор. — А вы не сомневайтесь в нас, Михаил Петрович! Нас, конечно, мало… — Кораблев сделал паузу. На скулах ярко освещенного лица отчетливо обозначились бугорки мускулов, в межбровье вонзилась упрямая складка. — Но зато здесь, — Вася прижал руку к груди, — у всех много. — Хлопцев мы соберем, — поддержал Сергей Люлин. — Не на одних девятиклассниках мир держится, вон Стрельцов Вовка—в седьмом, а чем хуже вкалывает, а Беляев— в пятом и тоже тянет не хуже других. — И не только учеников, можно учителей, родителей позвать… — Да что все заладили: соберем, соберем. А если и не соберем? Сколько простоев было, вспомните. — Это уже семиклассник Стрельцов. — Если все рассчитать— справимся! «Поразительно, — думал я, — когда вы успели такими стать? Или я вас не видел? Вы были, а я не видел? А может быть, новая ситуация перестроила вас, сгруппировала в единый сгусток ценности, которые вы копили годами? И когда пришел час, — они заявили о себе во весь голос? Как же это я, опытный человек, не первый раз сталкивающийся с трудностями, спасовал, а вы…» — В «Отважном», — продолжал Стрельцов, — разве легче было? Когда вы рассказывали, я еще подумал: «Нам бы такое испытание!» Может быть, это не хорошо, но хотелось, чтобы произошло у нас что–нибудь такое… — И произошло… — неожиданно светло улыбнулся младший братишка Стрельцова, озорник Вовка. — Вы думаете, мы слабее? — спросил он. — В деле увидим… — опередил меня Кораблев. Снова помолчали. Каждый думал о том, хватит ли у него характера, воли выстоять. — Вот сказали, что нас мало, — певуче, с легким «аканьем» заговорила Ира Малетина. — А вы знаете, что тут было, когда вы уехали? Кто–то пустил слух, что, мол, никакой школы у нас не будет. Денег там нет или еще чего. Вроде какое–то начальство против… Ну а вы… в общем, будто насовсем уехали… Сначала мы не поверили, естественно. А потом день проходит, другой, третий, четвертый… вас нет. Тут уже не по себе стало. Все–таки мы вас еще хорошо не знаем. А вдруг, правда? Пожалели деток, не могли прямо в глаза сказать… Село сплетнями захлебывается… В конторе вроде бы видели, как какой–то лысый дядечка на «Волге» приезжал и заявлял авторитетно, что о школе еще никто не решал и решать не собирается. Тут родители стали к нам ездить, кого по–хорошему, кого силком—домой. — Ира, грустно усмехнувшись, продолжала: — Мои родители, например, тоже были здесь… «Вот вы тут сидите дикарями в лесу, комаров кормите, над вами и над нами люди смеются». Ну, я–то, как и другие, кто остался, своих сумела убедить, что все это сплетни, что вы приедете и школа у нас—экспериментальная—будет. А многие поверили слухам… Тут две последние ночи холодно было. И пошло. Стали уходить из лагеря. Сначала по–одному, потом уже целыми палатками побежали. — Ира внезапно всхлипнула. Ирина, всегда открытая, радостная, теперь вытирала крепкой ладошкой неожиданные для нее самой слезы. Она пыталась улыбаться, но вместо улыбки на ее лице появилась жалкая гримаска. Кто–то еще из девчат подозрительно зашмыгал носом. Круг будто съежился. Видимо, ребята представили недавно пережитые дни, когда уходили те, с кем вместе мечтали и работали. Утраты юного сердца—это не драмы и даже не трагедии—крушения, катастрофы. Вспомнив лось чувство безысходности, с каким уходил я сам от, школьного крыльца в тот последний март в Ясных Зорях. И снова защемило сердце тоской о навсегда утерянном Видно, ходить мне с ней всю жизнь и, пока дышу слышать голос Славика: «Вы придете сегодня?» — Представляете, уходят, уходят… — вздохнул Саш Беляев, плотно скроенный крепыш, один из самых юных наших товарищей. Он вместе со своими друзьями Васей Дубенко и Олегом Сапельняком перешел в пятый класса Хоть бы уж сразу, а то тянутся по одному. Один идет ты ждешь, кто следующий. А я стою и думаю: «А если все уйдут!» Смотрю на Ваську. А он злой какой–то. Вижу: «Нет, Вася не уйдет, значит, уже двое есть». — Да, конечно! Ты да Кораблев—два героя на весь лагерь! — сквозь слезы засмеялась Малетина. — А Кондратенко подбивал и нас уйти: «Пошли, хлопцы, пока комары не сожрали. Пусть тут энтузиасты вкалывают». — Ух, как я хотел ему врезать! — сжал кулаки Люлин. — Да Ратушная помешала. — Нам еще драки не хватало! — упрекнула его черноглазая Галя Ратушная. — Была бы пища для новых сплетен. — А потом собрались все к вечеру. Сидим у костра, на душе тяжело, и так плакать хочется, — задумчиво вороша палочкой золу, впервые подала голос Люда Байдикова. — А вчера, когда зашли все в нашу палатку, — почти шепотом проговорила Галя Щетинина, — я давай всех считать. Насчитала пятнадцать. И страшно стало. — Да, ждать было не очень… Если бы хоть работа была. — А я вам сколько раз говорил: «Давайте работать!»— неожиданно почти закричал Стрельцов. Все. будто обрадовавшись разрядке, засмеялись. В костер подбросили веток. Пламя вспыхнуло с новой силой. — Михаил Петрович! А если бы вы не добились денег, вы бы уехали от нас? Мне показалось, костер прекратил гудение: такая наступила тишина. Ребята с напряженным ожиданием вглядывались в меня. — Да я же и приехал без денег! Как странно иногда переворачивает жизнь наши чувства. Неприятная новость будто сняла запруды в душе. Стало легко дышать, смотреть и слушать. И когда на вопрос не в пример всем нам сохраняющего благоразумие Кораблева: «Что же делать?» — я ответил: «Работать!», мы во всю мощь легких закричали: «Ура!» Это была отчаянная бесшабашность, мальчишество. Но в те минуты мы не сомневались: все теперь будет, и деньги, и материалы, и официальные решения. Мы верили в справедливость. И потому чувствовали себя легко и радостно. Мы знали, что не только здание будет подготовлено к первому сентября, но и жизнь наша пойдет по–другому. Радовались, что не ушли, не сдались, остались верными друг другу и мечте. Радовались открытию в себе хорошего, настоящего. Радовались костру и звездам, лесу и озеру. Радовались, как радуется человек открывшейся, перед ним безбрежности жизни, непобедимости стремления к красоте. И радовались не зря. Когда решение об эксперименте было принято, мы выиграли не просто время—первую битву за коллектив, заложив в его фундамент бесценное качество: веру в возможности человека, красоту его духа. 4 июля 1980 года—день рождения лагеря труда и отдыха «Ясные Зори». Имя ему мы дали в честь Яснозоренской школы, в честь всех, кто делал первые шаги к зорям нашей мечты. 1 сентября 1980 года обновленное школьное здание принимало зыбковскую детвору. В то лето я еще раз убедился: лучшее в нас созидается трудом сердца, ума, рук, рождается в борьбе за человеческое в себе и в других. Личность формируется в мучительном преодолении себя, в переживаниях горя, отчаяния, радости, подаренной другим, в сопричастности к общему, большому, настоящему делу. Подтвердилась истина, добытая в Ясных Зорях, отгораживание детей от трудностей обедняет их жизнь, искусственно тормозит развитие. Ребенок рвется к серьезному диалогу с жизнью, имея на это и право, и возможности. И как важно предоставить ему поле деятельности, где он сможет расти как человек и гражданин.