Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Зато эсхатологические предчувствия и мессианские надежды, особенно страстно высказанные в последнем сочинении Соловьева «Три разговора», наилучшим образом отвечали тревожным ощущениям и переживаниям «детей рубежа», которые почуяли приближение чреватых последствиями «бурь и бед», но не имели сколько-нибудь ясного представления о природе и реальном содержании начавшегося всемирно-исторического процесса.

Нужно заметить, однако, что сам Соловьев высказывался о грядущем мировом перевороте с известной осторожностью, умеряя пыл своих слишком нетерпеливых адептов. Заверяя одного из них, что «прежняя историческая канитель кончилась», он тут же оговорился: «Ну, а дальнейшее: не нам дано ведать времена и сроки».

Мечта о духовном преображении человечества в «новой жизни», что должна наступить мгновенно, в порядке осуществленного чуда, полонила воображение новых мифотворцев. Они воодушевлялись утешительными надеждами. Вот стихи Сергея Соловьева (февраль 1901 года):

Силы последние мрак собирает,Тщетны они.В дымном тумане уже возникаютНовые дни…

При всем том мистическую веру соловьевцев не следует понимать плоско и однозначно – как просто «уход от жизни». Нет, ими владело то чувство, о котором сказал Достоевский по поводу «русских мальчиков», что только и думают о «мировых вопросах» – есть ли бог и бессмертие, «а если в бога не веруют, то – о социализме, о переделке всего человечества по новому штату». Другое дело, что соловьевцы подошли к решению «мировых вопросов», как выразился тот же Достоевский, «с другого конца». Сами-то они верили, что способны в личном мистическом опыте обрести единство и согласие с миром.

«Безбрежное ринулось в берега старой жизни; а вечное показало себя среди времени… Все казалось новым, охваченным зорями космической и исторической важности: борьба света с тьмой, происходящая уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенной до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти – сказать было трудно: и «видящие» расходились в догадках» (Андрей Белый).

Сказано справедливо и точно: «душевные события», волновавшие соловьевцев, происходили вне прямой связи с конкретными «событиями истории». Провозвестники «новой жизни» оставались в плену романтического идеализма, утратив чувство исторической реальности. Трезвое понимание закономерностей общественно-исторического развития подменялось в их распаленном воображении утопическими надеждами на некое вселенское чудо, предстающее в образе далеких и манящих «зорь».

Соловьевцы много рассуждали о «чувстве зорь», об особенном розово-золотом свечении неба в первые годы нового столетия. При этом они вкладывали в понятие «заря восходящего века» не только символико-метафорический, но и прямой метеорологический смысл: в 1902 году закаты повсеместно приобрели действительно особый оттенок благодаря рассеянию в атмосфере огромных масс пепла после разрушительного вулканического извержения на острове Мартиника.

Впоследствии, переосмысляя свое прошлое, Андрей Белый утверждал даже, что идеи Владимира Соловьева были для «детей рубежа» всего лишь «условной и временной гипотезой», не более как «звуком, призывающим к отчаливаныо от берегов старого мира». На самом деле, конечно, соловьевство было для них вовсе не «условной гипотезой», а настоящим символом веры.

Таким оно на известный период стало и для Александра Блока. Но здесь нужна существенная оговорка. Мало вникая в теократию Соловьева и в его учение о богочеловечестве, Блок полюбил только его поэзию, полную мистических ощущений и «несказанных» переживаний. И понял он Соловьева лирически, в духе собственных предчувствий – как вдохновенного проповедника «жизненной силы», от которого веяло «деятельным весельем наконец освобождающегося духа», и как «провозвестника будущего».

Много позже Блок так сформулировал давно выношенное представление о властителе своих юношеских дум: одержимый «страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия», этот Соловьев «стоял на ветру из открытого в будущее окна».

В лирике Блока 1900-1902 годов, составившей впоследствии раздел «Стихи о Прекрасной Даме», в личном переживании выражено предчувствие «грядущего переворота» – нового «ослепительного дня».

Верю в Солнце Завета,Вижу зори вдали.Жду вселенского светаОт весенней земли.

Все дышавшее ложьюОтшатнулось, дрожа.Предо мной – к бездорожьюЗолотая межа…

Уже в этой юношеской лирике сильно звучит тема призвания поэта, его пророческой миссии и духовно-нравственного долга. Поэт – не просто слагатель благозвучных песен, но искатель и провозвестник единственной истины, и дело его понимается как служение и подвиг «во Имя». Во имя того высшего начала, что знаменует победу над ложью неправильно устроенной жизни и указывает путь к далекой прекрасной цели.

Хоть все по-прежнему певецДалеких жизни песен странныхНесет лирический венецВ стихах безвестных и туманных, —Но к цели близится поэт,Стремится, истиной влекомый,И вдруг провидит новый светЗа далью, прежде незнакомой…

В основе такого представления о деле и назначении поэта лежало целое жизнепонимание, которое Б.Пастернак в применении к русским символистам второй волны очень точно охарактеризовал как «понимание жизни как жизни поэта». Смысл общеромантической формулы «жизнь и поэзия – одно» – не в том, что поэзия питается действительностью, но в том, что содержанием ее становится личная жизнь поэта, его духовный опыт постижения высших нравственных ценностей. И обратно – поэт строит свою собственную жизнь по типу, уже отложившемуся, нашедшему свою форму в стихах. Образуется взаимосвязь: личное переживание служит предметом стихов; стихи – закрепляют образ поэта, его лирическое «я».

Безвестный поэт проникся верой в то, что поэзия есть нечто большее, нежели только искусство. Она, как «неложное обетование», целиком наполняет жизнь, безраздельно овладевает душой, позволяет в личном мистическом опыте постичь влекущую тайну сущности мира. Ради этого «стоит жить».

Много лет спустя, с высоты прожитого и пережитого, Блок скажет о своих юношеских мистических стихах, скажет прямо, твердо, безоговорочно: они «писались отнюдь не во имя свое, а во Имя и перед Лицом Высшего (или того, что мне казалось тогда Высшим)… В этом и есть для меня единственный смысл «Стихов о Прекрасной Даме», которые в противном случае я бы первый считал «стишками», т.е. делом, о котором лучше молчать» (письмо к Н.А.Нолле, январь 1916 года).