Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Да мы тут как раз вчера женщину потеряли, — объяснила сестра. — Примерно вашего возраста. Как и вы, она обедала с мужем в ресторане, а потом заявилась сюда с диареей.

— Ох, ради всего святого! — воскликнула Оливия, но сердце у нее заколотилось сильнее, и лицу стало жарко. — Так что же за болезнь с ней приключилась?

— Аллергия на крабовое мясо, и у нее произошел анафилактический шок.

— Ну вот. А у меня никакой аллергии на крабовое мясо нет.

Сестра спокойно кивнула:

— Та женщина годами его ела — без проблем. Пусть доктор просто на вас глянет. Вы же и правда пришли сюда вся разгоряченная, покрасневшая, возбужденная.

Сейчас Оливия чувствовала себя гораздо более возбужденной, но не собиралась осведомлять об этом сестру; не собиралась она и сообщать ей о грибах, фаршированных крабовым мясом. Если доктор ей понравится, она ему скажет.

Генри припарковался прямо перед входом в помещение «Скорой помощи» и так и не выключил двигатель. Оливия жестом показала ему, чтобы он опустил стекло.

— Они хотят меня обследовать, — сказала Оливия, наклонившись к окну.

— Положить в больницу?

— Обследовать. Убедиться, что у меня нет шока. Да выключи ты эту чертову штуку!

Впрочем, он уже повернулся, чтобы выключить радио: он слушал репортаж об игре «Красных носков».[29]

— Олли, господи боже мой! С тобой все в порядке?

— У них тут вчера какая-то женщина задохнулась из-за крабового мяса, теперь они боятся, что их засудят. Они проверят мой пульс, и я сразу выйду. Но тебе придется отвести машину.

Сестра отодвинула в сторону тяжелый зеленый занавес в дальнем конце зала.

— Он слушает бейсбольный репортаж, — сообщила Оливия, направляясь к сестре. — Когда он подумает, что я уже умерла, полагаю, он сюда зайдет.

— Я за ним присмотрю, — пообещала сестра.

— На нем красная куртка.

Оливия положила сумку на соседний стул и уселась на высокую, как стол, кушетку для осмотра пациентов, а сестра принялась измерять ей давление.

— Лучше перестраховаться, чем потом жалеть, — сказала сестра. — Но я надеюсь, с вами все в порядке.

— Надеюсь, что так, — согласилась Оливия.

Сестра оставила ее наедине с анкетой, пришпиленной к планшетке, и Оливия сидела на высокой кушетке, заполняя графы. Пристально посмотрела на свои ладони и отложила планшетку. Что ж, если вламываешься, пошатываясь, в приемную «Скорой помощи», то их дело — тебя обследовать. Она покажет им язык, даст пощупать пульс, пока будет рассказывать врачу о том, как они ходили в ресторан и что она зашла к ним, только чтобы воспользоваться туалетом по дороге домой, и — да, у нее была ужасная диарея, что ее очень удивило, но никакого зуда ни в ладонях, ни в ступнях.

— Что же вы ели? — спросил ее доктор так, будто ему это было интересно.

— Я начала с грибов, фаршированных мясом крабов, и мне известно, что какая-то пожилая дама вчера вечером от этого умерла.

Доктор начал с того, что пощупал у Оливии мочки ушей.

— Не вижу никаких признаков высыпаний, — заявил он. — Скажите мне, что еще вы ели?

Оливия тут же оценила, как этому молодому человеку удается не выказать ни малейших признаков скуки. Очень многие врачи заставляют тебя чувствовать себя черт-те как, вроде ты всего-навсего толстый кусок мяса, движущийся на конвейерной ленте.

— Бифштекс. И картофелину. Печеную. Огромную, с вашу шапочку. И шпинат со взбитыми сливками. Дайте-ка вспомнить. — Оливия прикрыла глаза. — И жалкий маленький салатик, но с прекрасной заправкой.

— А суп? В суп кладут самые разные приправы, которые могут вызвать аллергическую реакцию.

— Никакого супа, — сказала Оливия, открывая глаза. — Зато прекрасный кусок творожной ватрушки на десерт. С клубникой.

Записывая все ею сказанное, доктор заметил:

— Вероятнее всего, это случай активного гастрорефлюкса.

— А-а, понятно, — произнесла Оливия. Потом, поразмышляв над этим с минуту, добавила: — С точки зрения статистики вряд ли похоже, что у вас две женщины могут помереть по одной и той же причине два вечера кряду.

— Думаю, с вами все в порядке, — ответил доктор. — Но мне все равно хотелось бы вас осмотреть. Прощупать ваш живот, прослушать сердце. — Он вручил ей голубой бумажно-синтетический квадратик. — Наденьте это. Открывается спереди. Все с себя снимите.

— Ох, ради всего святого! — взмолилась Оливия, но он уже скрылся за занавесом. — Ох, ради всего святого, — повторила она, закатывая глаза, но стала делать то, что сказал доктор, потому что он так мило себя вел и еще потому, что эта тетка с крабами накануне померла.

Оливия сложила брюки и положила их на стул, тщательно подсунув под них трусы, чтобы доктор, когда вернется, их не увидел.

Дурацкий узенький синтетический поясок, рассчитанный на какую-нибудь тощуху-пищуху, едва сходился у нее на талии. Ей все же удалось его завязать — получился крохотный белый бантик. Ожидая врача, она сложила руки и вдруг осознала, что всякий раз, когда она проезжала мимо этой больницы, у нее в голове возникали две мысли: о том, что она здесь родилась, и о том, что сюда привезли тело ее отца после его самоубийства. Да, ей пришлось через многое пройти в своей жизни, но это не так уж важно. Она выпрямила спину. Другим тоже пришлось через многое пройти.

Оливия слегка покачала головой, подумав о том, как медсестра рассказывала про кого-то, кто выбросил свою сестренку в окошко, вот так запросто! Если бы у Кристофера была сестра, он никогда бы ее в окно не выбросил. Если бы Кристофер женился на своей регистраторше, он по-прежнему жил бы здесь, в городе, рядом с ними. Впрочем, та девчонка была глупая. Пробивная, решительная и злющая, как летучая мышь из преисподней.

Оливия снова выпрямилась и посмотрела на стеклянные флакончики со всякими разными вещами, выстроившиеся рядком на стойке, на коробку с латексными перчатками. В ящиках вон того металлического шкафа, несомненно, находятся шприцы самых разных видов, для решения самых разных проблем. Она покрутила ступней — в одну сторону, потом в другую. Через минуту она обязательно высунет нос наружу — узнать, все ли в порядке у Генри. Она понимала, он не останется сидеть в машине, даже слушая репортаж о бейсболе. А завтра она позвонит Банни и расскажет ей об этом небольшом фиаско.

После этого все было похоже на то, как пишут картину губкой: вроде кто-то прижал обмокнутую в краску губку к внутренней стороне ее мозга, и только то, что эта губка окрасила, только эти мазки содержали все, что ей запомнилось об остатке той ночи. Раздался короткий шуршащий звук — отдернули занавес, жестяно прозвякали кольца по металлическому стержню, на котором он висел. Появился человек в синей лыжной маске, он махал рукой в сторону Оливии, крича: «Слазьте!» Наступило странное замешательство. На секунду в ней проснулась школьная учительница, и она произнесла «Эй, эй, эй!», а он опять крикнул: «Слазьте, дама, слезайте же, господи!» — «Слезать — куда?» — кажется, спросила она, потому что оба были смущены, в этом она была уверена: она, стягивавшая на себе узкое бумажное одеяние, и этот худощавый человек в синей лыжной маске, махавший на нее рукой. «Смотрите, — пробормотала она, язык у нее прилипал к гортани, как липкая бумага от мух, — моя сумка рядом, вон на том стуле».

Но тут послышался крик из приемного зала. Кричал мужчина, он все приближался, и удар с размаху его одетой в сапог ноги, опрокинувший стул, поверг Оливию в черную бездну ужаса. Высокий мужчина, с ружьем в руке, в огромном жилете цвета хаки со множеством карманов с клапанами. Но казалось, именно маска, которая на нем была, — хеллоуинская маска розовощекого смеющегося поросенка, омерзительная пластмассовая морда розовой смеющейся свиньи сошвырнула Оливию вниз, в ледяные водные глубины. Там, под водой, она разглядела водоросли его камуфляжных штанов и поняла, что кричит он на нее, но не смогла расслышать ни слова.

Ее заставили пройти через холл босиком, в этом бумажно-синтетическом халате, а сами шли следом; ногам было больно, и они казались огромными, словно огромные бурдюки, наполненные водой. Резкий толчок в спину, она пошатнулась, запнулась, схватившись за края бумажного халата, — ее втолкнули в дверь туалета, где она уже побывала. Там на полу, спинами к трем разным стенам, сидели сестра, доктор и Генри. Молния на красной куртке Генри была расстегнута, куртка перекосилась, одна брючина задралась почти до колена.

— Оливия, они причинили тебе боль?

— Заткни свою грёбаную мать-перемать! — прорычал мужчина с улыбающейся свиной физиономией и сапогом ударил Генри по ноге. — Еще одно слово — и я вышибу твои грёбаные мозги здесь и сейчас!

Красочный мазок памяти всякий раз начинал мелко дрожать: потрескивание липкой ленты в ту ночь у нее за спиной, когда ленту торопливо отматывали с катушки, то, как грубо завели ей за спину руки, как закрутили вокруг них липкую ленту; именно тогда она осознала, что скоро умрет, что все они, все до единого, будут убиты, точно приговоренные к расстрелу: им придется встать на колени. Ей было велено сесть, но садиться со связанными за спиной руками было ох как трудно, да еще в голове нещадно стучало и плыло. Она подумала: «Только поскорее!» Ноги у нее так тряслись, что пятки чуть слышно шлепали о плитки пола.