Убежать от себя - Анатолий Голубев

«Что это? Я, кажется, слышу самого себя со стороны. Да пожалуй, и вижу. Будто первый сладкий сон, в котором еще так живы воспоминания ближайшего прошлого. Неужели может когда-нибудь случиться такое, что я останусь без этих звуков, живущих во мне настолько прочно, что не мыслю себе будущего без них? Неужели когда-нибудь настанет время, да и не когда-нибудь, а вот так скоро, возможно, завтра, что слова „хоккей“ и „Рябов“, так часто стоявшие для мира рядом, иногда почти заменявшие друг друга, потеряют всякую связь?»

От такого комплимента, сделанного самому себе, – не так уж это далеко от истины – Рябов сладко вздохнул, впитывая приятный аромат приятной мысли.

«А почему нет? Хоккей был и до Рябова. Будет жить и после, как бы и что бы ни думал на этот счет сам Рябов. Уходят спортсмены, уходят и тренеры. Как вообще уходят из жизни люди. И чем бы ни занимался на земле, придет час, когда не будет другой возможности подумать, что ты сделал, что оставляешь людям.

Смерть – это окончательное отторжение от всего, что построили, создали, для чего работали, всего, что близко и дорого нам. Грустно становится при мысли: умереть – это последнее, что мы можем сделать. А ведь смерть могла бы научить нас искусству жить!

Но и в таком случае окончательное подведение итогов пусть отодвинется как можно дальше. Как можно дальше… Но оставить любимое дело, когда подходишь к высшей, венчающей все точке, – это обидно. Это потеря репутации, а потерять репутацию – то же самое, что умереть среди живых. Вот, вот! Наверно, этого я боюсь больше всего – умереть среди живых. Смешно! Разве можно, назвать жизнью существование, при котором по ночам не будет сниться белесый лед в конце тренировки и черный перед ее началом, при котором перестанут звучать в ушах мелодии гулких ударов.

Конечно, сейчас много способной молодежи. Конечно, я не первой свежести. Болезни время от времени давят на сердце тяжелым мешком, наполненным тревогами и заботами, поминутной суетой на виду у стольких людей, когда нельзя сделать ни одного неверного шага… Но все-таки причина нынешнего конфликта не в моем здоровье! И думается, даже не во мне… Тогда в чем же? А что, если будущие лавры победителя серии кажутся кому-то слишком заманчивыми? Может быть, и впрямь, одному человеку многовато стать зачинателем исторического поединка и одновременно его победителем?! Не разделить ли лавровый венок пополам? Вот тебе, Рябов, часть за идею, а за победу – отдадим другому. Кому? Не суть важно. Главное – не мне. Все, что сделал я для организации – ощипанные остатки лаврового венка, – будут ничем, когда трубы возвестят о победе. Победа? Будет ли она? Готовы ли к ней те, кто придет к руководству сборной? Прошли ли они сердцем по всем возможным тропам к заветной победе, как продрался через колючие заросли сомнений я, ведя сборную в последние десять лет от триумфа к триумфу. Полно, Рябов! Вспомни, сколько раз ты был триумфатором! Неужели тебе недостаточно?! Ведь и обычному везению когда-то наступает конец. Вот мне бы еще одну, эту последнюю и главную победу! А потом пусть все пойдет как пойдет! Но они не выиграют без меня… Нет, они не выиграют. Никто, как я, не знает команды. Никто, как я, не знает и соперников. Только я, только я знаю, как надо сражаться с ними и что надо сказать своим парням, когда дрогнут они в тяжелую минуту. Легкой победы не будет, но мы все равно победим…

Если я так убежден, что не выиграют без меня, и если они так убеждены, что я им не нужен, я уйду. Уйду сам, громко хлопнув дверью, так, чтобы стекла задребезжали в самых дальних кабинетах. Почему должен оправдываться я?! Пусть оправдывается Баринов, когда спросят, почему ушел Рябов. Я не мальчик. Мой уход не останется незамеченным. И каждый, у кого есть капля здравого смысла и понятия о хоккее, спросит себя: «Что случилось? Почему Рябов вдруг сам, ни с того ни с сего, в канун главных битв, ушел?» А если подумают, что я струсил? Нет, даже врагу моему не придет на ум такой глупости. Рябов не трусил никогда. Трусам заказана дорога к победе. Об этом я написал целую книгу…»

Он начал повторяться в мыслях о победе, взвинчивая себя, еще и еще раз убеждая, что до заветной цели так близко. И вдруг вспышка злой обиды на всех вспыхнула в нем. Он взял лист бумаги, поднял его двумя пальцами, как бы пробуя на вес, перед тем как перо выведет такие тяжелые слова… И вдруг решительно снял золотой колпачок ручки. Крупные колючие буквы побежали по листу:

«Председателю комитета по физической культуре и спорту…»

Но решительности хватило ненадолго. Перо дрогнуло и остановилось.

«А что, если председатель так вот спокойно, вместо того чтобы испугаться моего письма, возьмет и подмахнет? Просит человек, просит немолодой, много поработавший, хочет на покой, вот и пойдем ему навстречу. Еще благим делом его подпись обернется. Рябов, что с тобой творится? Ты становишься мнительным! Ведь вся твоя жизнь была сплошным риском. Ты начинал играть, не зная, сможешь ли добиться чего-то на льду. Добился. Сомневался, достаточно ли теоретического багажа, необходимого для тренерской работы? Хватило. И потом шел на эксперименты, не зная или слишком хорошо зная, что ждет, если результат окажется не таким, каким его хотели бы видеть…

Конечно, надо спокойно и просто написать заявление, сказав, что тренер Рябов, учитывая создавшуюся вокруг сборной обстановку, не считает себя вправе ставить под удар результат очень важной, исторически важной хоккейной серии. Еще кое о чем сказать. Так, для большей предметности разговора на коллегии. Чтобы потом можно было продолжить беседу в другой организации, повыше! Тогда и посмотрим, решится ли коллегия на задуманное…»

Но перо Рябов все-таки отложил. Сунув руки в карманы тренировочной куртки, откинулся на спинку.

«Определенный риск есть… А когда его не было?! Я взял из подмосковной команды молодого Борина. И что же? В самой главной, смотровой игре он выглядел ужасно. А ведь ради этого оболтуса, думал тогда я, да и не только я, отправили на покой двух надежных середнячков-ветеранов, которые бы еще поскребли коньками. Весь матч я тогда стоял, мысленно обхватив голову обеими руками. Глаза бы мои не смотрели на лед, когда он там выделывал свои дебютантские штучки! Так блестяще импровизировать в бездарной игре невозможно! И после игры этот нахал еще подошел ко мне и принес свои извинения. Признался, что никогда не играл так плохо. Я, конечно, охотно согласился с ним под смешки в раздевалке. И сказал ему прямо: „Если твоя сегодняшняя игра хоть сколько-нибудь точно отражает твои истинные способности, то я старая глупая калоша…“ И еще что-то добавил… „Старая глупая калоша“ – не бог весть какой образ. Кто-нибудь видел умные калоши? Но я был тогда в таком трансе от увиденного, что просто не мог придумать ничего более ругательного. Воображение, подавленное яростью, не позволило!

На следующий день я имел несколько весьма неприятных разговоров. А один хороший знакомый позвонил и прямо спросил: «Что значит этот Борин?» Объяснял вежливо, сдерживая бешенство. Злился и на звонившего, и на себя. И отвел душу только в следующий игровой день, когда поставил Борина вновь на игру, вопреки общему мнению. И тот сыграл так, что буквально растерзал своего опекуна, известного мастера. Борин столько раз обкрадывал его, уходил как от стоящего.

Мастер, который должен был задавить новичка, к концу игры старался сам держаться от Борина подальше, проигрывая каждое единоборство. Борин забил две шайбы и под три другие – мы выиграли с сухим счетом в пять шайб – отдал отличные пасы. И это было так невероятно и неожиданно, что на скамейке команды стали уже посмеиваться над соперником, прекрасно понимая, что должен чувствовать признанный мастер, у которого все сыпется из рук и которого неудачник новичок объезжает на одном коньке.

Сейчас многие любят вспоминать о том шокирующем дебюте и о той следующей триумфальной игре Борина, но никто почему-то не вспоминает слов, которые мне пришлось выслушать в дни между этими матчами…

Время… Потом копна вскинутых золотых волос Борина приводила в экстаз зрительный зал, поднимала трибуны в едином порыве. Затем шлем скрыл золото волос, да и сам Борин все реже и реже стал появляться на поле. Травмы преследовали его. И хотя в мощном теле греческого бога до сих пор и силы и скорости больше, чем у кого-либо в нашем хоккее, но раны и нагрузки дают себя знать.

Его лицо и тело хранят отметины десятков жестоких ударов. И хотя он щедро улыбается – друзьям, мальчишкам, просящим у него автографы, просто незнакомым людям, которые хотят сказать ему несколько добрых слов после тяжелой игры, но все чаще улыбка становится показной, через силу… Он по-прежнему суперзвезда, причем нового типа, создающая аттракцион у ворот соперника. Каждое его движение – искусство, эффектное и эффективное. Болельщики часами спорят, сравнивая его с великими прошлого. Я-то знаю, что он велик по-своему, ибо шел собственным путем. Как и я…