Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

И как много нравственного элемента вносим мы в наши воззрения и отношения к внешнему миру: «Глаз видит во всех вещах то, что внушает ему способность видеть!» Для низкого глаза все представляется пошлым, совершенно так же, как для больного желтухой все окрашивается в желтый цвет. Рафаэль, говорят нам живописцы, остается до сих пор самым лучшим портретистом. Да, но никакой глаз, какими бы высокими достоинствами он ни отличался, не может исчерпать всего содержания, таящегося в данном предмете. В самом заурядном человеческом лице остается кое-что такое, чего сам Рафаэль не может выявить у него. Искусство Данте отличается не только выразительностью, сжатостью, правдивостью, живительностью, подобно огню в темную ночь. Если мы подойдем к нему и с более широким масштабом, то убедимся также, что оно благородно во всех отношениях, оно – продукт великой души. Франческа и ее возлюбленный – как много возвышенного в их любви! Этот образ словно соткан из цветов радуги на фоне вечной ночи. Точно слабый звук флейты слышится вам бесконечно жалобный звук и проникает в самые тайники вашего сердца. Вы чувствуете в нем также дыхание истинной женственности: «della bella persona, che mi fu tolta»83. Какое это утешение даже в пучине горя, что он никогда не расстанется с нею! Печальнейшая трагедия этих alti guai! И бурные вихри, в этом aere brano84, снова уносят их прочь, и так они вечно стонут!

Странно, когда подумаешь: Данте был другом отца этой бедной Франчески. Сама Франческа, невинный прелестный ребенок, сидела, быть может, не раз на коленях у поэта. Бесконечное сострадание и вместе с тем столь же бесконечная суровость закона: так создана природа, такой она представлялась духовному взору Данте. Какое пошлое ничтожество обнаруживают те, кто считает его «Божественную комедию» жалким, желчным, бессильным пасквилем на дела мира сего, пасквилем, в котором Данте будто бы посылает в преисподнюю тех, кому он не мог отомстить здесь, на земле!

Я думаю, что если сердце мужчины питало в себе когда-либо жалость столь нежную, как жалость матери, так это было именно сердце Данте. Но человек, не знающий суровости, не может знать также, что такое жалость. Жалость такого человека всегда будет трусливой, эгоистической, сентиментальной или ненамного лучше. Я не знаю в мире любви, равной той, какую питал Данте. Это была сама нежность, трепещущая, страстно желающая, сострадающая любовь, подобная жалобному плачу эоловых арф; мягкая, подобно юному сердцу ребенка. Вместе с тем это суровое, горем удрученное сердце! Его страстное стремление к своей Беатриче; их встреча в Раю; его пристальный взор, устремленный в ее чистые, просветленные глаза, глаза просиявшие, не видавшие уже его так долго, – все это можно сравнить с пением ангелов. Из всех чистейших выражений любви это, быть может, самое чистое, какое только когда-либо выливалось из человеческого сердца.

Напряженный Данте обнаруживает напряженность во всем. Он всюду проникает в самую суть вещей. Его интеллектуальная прозорливость как художника, а при случае и как мыслителя есть лишь проявление его силы во всех других отношениях. Прежде всего мы должны признать его великим в нравственном отношении, что составляет основу всего. Его презрение, его скорбь столь же возвышенны, как и его любовь. Действительно, что такое это презрение, эта скорбь, как не оборотная сторона его любви, вывернутая наизнанку та же его любовь?

«A Dio spiacenti ed a’nemici sui – ненавистный Богу и врагам Бога». Вы слышите гордое презрение, неумолимое, спокойное осуждение и отвращение. «Non ragionam di lor – мы не станем говорить о них, мы лишь взглянем и пройдем». Или вдумайтесь в это: «они не питали надежды на смерть – non han speranza di morte». Настал день, когда для истерзанного сердца Данте представилась истинным, хотя и суровым благодеянием мысль о том, что он, несчастный, истомленный скиталец, неизбежно должен умереть. «Даже сама судьба не могла бы осудить его на то, чтобы он продолжал существовать вечно, не умирая». Вот какие слова вырываются у этого человека. По строгости, серьезности, глубине нет никого равного ему в новейшей эпохе, и только в еврейской Библии, среди ветхозаветных пророков, мы можем найти фигуры, могущие выдержать сравнение с ним.

Я не согласен со многими современными критиками, ставящими «Ад» значительно выше двух других частей «Божественной комедии». Такое предпочтение, мне кажется, обусловливается нашей всеобщей склонностью к байронизму и представляет собою, по-видимому, преходящее явление. «Чистилище» и «Рай», в особенности первое, по моему мнению, стоят выше «Ада».

Прекрасная вещь – это Чистилище, «гора очищения», эмблема возвышенной мысли того времени. Если грех так фатален, если Ад так суров, так страшен, если он таким и должен быть, то только в покаянии человеку остается еще возможность очиститься. Покаяние есть великий христианский акт. Как прекрасно Данте изображает его! «Tremolar dell’onde»85! Это «трепетание» морской волны при первом пробуждении дня, бросающего свои чистые косые лучи на двух скитальцев, представляет как бы прообраз изменившегося настроения духа. Заря надежды уже взошла, надежды, никогда не умирающей, хотя и сопровождаемой еще тяжелой скорбью. Мрачная обитель демонов и отверженных уже пройдена. Тихое дыхание раскаяния поднимается все выше и выше, к трону самого Милосердия. «Молись за меня», – говорят ему все обитатели горы страдания. «Скажи моей Джованне, пусть она молит обо мне, моей дочери Джованне»; «я думаю, мать ее уж не любит меня более!» С большим трудом поднимаются кающиеся по этой идущей спиралью крутизне, согбенные, как кариатиды здания, иные почти придавленные грехом гордости. Тем не менее пройдут многие годы, века и зоны, и они обязательно достигнут вершины, которая представляет врата неба, и благодаря Милосердию будут допущены туда. Все радуются, когда кто-либо достигает своей цели. Вся тора сотрясается от восторга, и раздается хвалебное псалмопение, когда душа совершит свой путь покаяния и оставит позади себя свой грех и свое страдание! Я называю все это благородным воплощением истинно благородной мысли.

Но в действительности все три части «Божественной комедии» взаимно поддерживают одна другую и немыслимы одна без другой. «Рай», эта своего рода невыразимая музыка, по моему мнению, является необходимым дополнением к «Аду»: без него последнему недоставало бы правдивости. Все три части вместе образуют настоящий невидимый мир, как его рисовали христиане Средних веков. Мир, вечно памятный, навеки истинный в своей сущности для всех людей. Ни в чьей, быть может, иной человеческой душе он не был запечатлен так глубоко, с такой правдивостью, как в душе Данте, посланного воспеть его и сделать его надолго памятным людям.

Замечательна в высшей степени та естественность, с какой Данте переходит от повседневной реальности к невидимой действительности. Уже со второй или третьей строфы он переносит вас в мир духов, где вы чувствуете себя, однако, как среди осязаемых, несомненных предметов. Для Данте они были действительно осязаемы. Так называемый же реальный мир со своими явлениями составлял лишь преддверие другого мира, с другими явлениями, бесконечно более возвышенного. В сущности, и тот и другой были одинаково сверхъестественными мирами. Разве не всякий человек имеет душу? Человек не только станет духом, но он есть дух. Для серьезного Данте это единственный видимый несомненный факт. Он верит в него. Он видит его, поэтому-то он и является его поэтом. Искренность, повторяю я, – благороднейшее достоинство, теперь и всегда.

Дантовы Ад, Чистилище и Рай суть вместе с тем символы, эмблемы его верований относительно вселенной. Какой-нибудь критик будущего века, подобно современным критикам скандинавских саг, мыслящий уже совершенно иначе, чем мыслил Данте, примет также, быть может, все это за аллегорию, даже за пустую аллегорию! А между тем «Божественная комедия» – возвышенное воплощение христианского духа. В необъятных, так сказать, мирообъемлющих архитектурных очертаниях она рисует нам, каким образом христианин Данте представлял себе добро и зло как два полярных элемента этого мира, вокруг которых все вращается. Каким образом он представлял себе, что эти элементы различаются не по предпочтительности одного из них перед другим, а по своей абсолютной и бесконечной несовместимости. Одно прекрасно и высоко, как свет и небо, а другое – отвратительно и черно, как геенна и пучина Ада! Вечное правосудие! Да, но есть место также покаянию, вечному милосердию.