Шаг в сторону - Шломо Вульф

"Теперь, когда я снова... гладкая, мне трудно привыкнуть к мысли, что из прочих юных мужчин мне следует, не выбирая, быть по-прежнему с тобой, если называть вещи своими именами, Марик."

"Я и не навязываюсь! В конце концов... - я чуть не плакал от обиды. Вокруг столько интересных молодых людей!"

"Прости меня... - словно вдруг очнулась бывшая седая девушка и новоявленная красавица. - Я сама не понимаю, зачем я наговорила тебе все эти нелепости... Дело не в тебе... Мое собственное внезапное спасение от уродства так поразило меня, что я не нахожу себе места в душе! Не слушай меня, милый... Конечно же ты для меня по-прежнему самый главный человек. Не обижайся..."

"Но ты смотришь на меня после конверсии чуть ли не с отвращением! Мы ни разу не вернулись к прежним отношениям. Я чувствую, что теряю тебя..."

"Немудрено! Если каждый их нас потерял вдруг самого себя."

"Но - какого себя? О чем можно хоть как-то пожалеть? Ты сошла с ума!"

"Н-не знаю.. Боюсь, что так. А конверсия, судя по всему, от этого недуга не лечит. Я и не представляла, что может быть такой странный психоз ностальгия по утерянной мерзости. Рассуждая логически, следует признать, что любая красота, здоровье, свежесть - абсолютное добро, а уродство, болезнь и увядание - зло, не так ли? Вот я смотрю на этот изумительный город. Кто может его не полюбить с первого взгляда? Я вообще не представляла себе, что современный город может быть таким человечным, хотя и знала по Сибири, что дерево - синоним души городских строений. А тоскую по нашему бездушному моноблочномуубожеству."

"Знаешь, как я восхищался и Израилем! Удивительно нарядные, уютные и богатые города... Потом, когда меня стали медленно и хладнокровно внутренне уродовать, я разглядел то, что скрывается за этим великолепным фасадом, и тех, кто населяет и фасад, и задворки. И восхищение испарилось. Когда я покинул так называемую историческую родину, вернулся к уродству, от которого так долго и страстно мечтал сбежать в Израиль, вместо памяти об его вызывающей красоте осталась только горечь разочарования и острое нежелание не то что вернуться, но и посетить его. Хотя, объективно говоря, Израиль рай на земле. Во всяком случае, по сравнению с Сибирью."

"А по сравнению с Иудеей?"

"Еще не знаю. Вот пойдем с тобой работать, станем жить, сравним. В Израиле я утешал себя мыслью, что обратной дороги нет, надо перетерпеть остаток жизни в моем аду, по чьей-то злой иронии расположенном в чужом раю. И дело вовсе не в моем фанатизме и невостребованности моих проектов! Вернее, не только и не столько в этом..."

"Странно. В каком же ты жил аду, если имел, как ты описывал, прекрасную квартиру, море под боком и райские пейзажи за окном?"

"Имел? В этом-то и весь ужас. Приобрести какие-то блага, выстроить какой-то быт, привыкнуть к каким-то ставшим родными деталям - к квартире, мебели, компьютеру, телевизору, холодильнику, машине, но при этом постоянно и достоверно знать с первого дня, что все "мое" взято взаймы у банка, который неизбежно это отнимет, так как годы неумолимо приближают меня к старости и немощи, когда я уже не смогу работать, а ссуда изначально невыплачиваема. И потому рано или поздно судебные исполнители отнимут все то, что в моем предыдущем обществе считалось честно нажитым личным имуществом, а в этом - мираж! В детстве я видел фильм "Железная маска". Человек жив, испытывает вполне терпимые неудобства, но постоянно и достоверно знает, что у него непрерывно, естественным образом, растет борода, которая в конце концов задушит его. Именно это знание и задумано, как предмет чудовищно изощренной пытки! Когда судебные исполнители пришли и описали все, что я считал своим, я стал еще более нищим, чем в момент приезда в Израиль. Случилось то, что словно и было задумано... еще до моего приезда в страну. Оказалось, что все мое имущество, на которое я зарабатывал тяжелым и унизительным трудом, мне никогда и не принадлежало. Это была собственность банка, который со сладкой улыбкой на кабальных условиях ссудил покупку "моей" квартиры." "Но никто же тебя не принуждал брать эту ссуду?" "Правильно. В конце концов, думал я тогда, это действительно будет моя квартира на какой-то период, а не съемное жилье, которое контролирует его хозяин и из которого может меня и мою семью вышвырнуть по первому своему капризу. Что же касается последствий неминуемой скорой немощи в моем возрасте, то я старался об этом не думать. Все вокруг "покупали" квартиры тем же единственным, выгодным кому-то другому, образом. Хотя газеты просто вопили, что это смертельно опасно. Просто мы все были родом из советской системы, где человек был уверен в том, что ему государством гарантирована пенсия, из которой он может оплатить жилье. Скажем, я платил за последнюю мою квартиру до эмиграции 14 рублей в месяц. При пенсии 120 рублей это составляет около 12 процентов. На остальные деньги можно было худо-бедно, но прожить. А в Израиле я выплачивал ссуду по машканте 1600 шекелей в месяц.То есть при том же раскладе, какой обеспечивал пенсионеру "тоталитарный режим", моя пенсия должна была быть... не около 1000 шекелей в месяц. В демократической и гуманной еврейской стране социальное обеспечение в старости было заведомо рассчитано на возврат банку с прибылью "своей" квартиры, после чего старик имеет единственное право... идти ко всем чертям!" "Но существуют же подработки..." "Любая подработка, если ее даже и удавалось на какое-то время найти, облагалась драконовким налогом, а честное многолетнее накопление являлось основанием лишить пенсионера социальной надбавки, без которой невозможно снять хоть какое-то жилье. Поэтому все подрабатывают по-черному. Это, однако, надо уметь скрывать от властейА я не смог. Оказался слишком разговорчивым, и кто-то донес... В меня немедленно вцепилось налоговое управление, которое в Израиле, как и в любой стране страстно охотится в основном за бедняками. Не украв за много лет ни шекеля, не обманув ни одного человека, я оказался на "родине" преступником! И все претензии и преследования были на малопонятном истерическом иврите с презрительными интонациями. Вот почему даже эта вроде бы милая Иудея меня нисколько не радует только потому, что здесь говорят на том же языке..."

"А мне этот язык очень нравится. И интонации, о которых ты мне рассказывал с таким отвращением." "Тут иврит звучит совершенно иначе! В Иудее нет арабского акцента и сленга, преобладающих в Израиле, разбавленном более чем на половину выходцами из восточных еврейских общин. Там так красиво говорят на иврите только дикторы телевидения. В их исполнении язык и меня всегда восхищал."

"Ладно, - поморщилась Ира. - Обратной дороги нет. Ни тебя в Израиле, ни меня в Сибири просто не существует. Даже если бы из денег, полученных у Пустовых, ты расплатился с банком и налоговым управлением, то кто ты вообще в таком виде? Кто я? Мы оба в оставленном мире - нелегалы! Потому и говорим, удивляя друг друга, на высоком иврите, Морди ты мой!"

"Спасибо, Ирит!"

"Марик, - сказала она по-русски. - Прости меня, дуру, а?.. Считай, что одно уродство сменилось другим."

"Какое же это уродство? Красивая дура - норма!.." "А ты считаешь меня красивой?" "Как ни странно, называя вещи своими именами, ты тоже стала какая-то открыточно-красивая." "И седая девушка..." "...мне тоже была куда милее, чем то совершенство, в которое ты превратилась..." "Я просто стала такой, какой и была до моей кавказской катастрофы. не лучше и не хуже."

8

1.

"Суд не располагает ни одним документом, подтверждающих ваши претензий к господину Пустовых, доктор Миндлин. Из договора следует, что идея шагайки была сначала, в силу стесненных эмигрантских обстоятельств, подарена вам доктором Арензоном, который затем передал ее же фирме господина Пустовых с упоминанием прав доктора Миндлина, которые доктор Арензон считал просроченными. В любом случае, если к кому и могут быть судебные претензии, так это к самому доктору Арензону, но тот, насколько известно суду, бесследно исчез в Сибири вместе с головным экземпляром шагайки."

"Но Пустовых успел заработать миллиарды на принадлежащей нам идее! Он не имел права приступить к серийному производству шагаек, не поинтересовавшись патентной чистотой такой оригинальной идеи!"

"Господин Пустовых?"

"Естественно, мои люди проверили все. И выяснили, что кроме израильского патента, который Миндлин, кстати, уже давно не поддерживает, как это положено для сохранения приоритета, в мировой патентной литературе нет ничего. Патент же выдан на имя Арензона. Сам Миндлин, как биолог, в сути проекта не рубит, о шагайке начисто забыл, автора выгнал нахер и знать его не хотел, пока я не оседлал эту идею и не принял на работу единственного ее автора. И договор у него с Арензоном был своеобразным - все права Миндлину, а автору..." И Пустовых показал суду согнутую в локте руку.

"Ложь, ваша честь! Выдумки Арензона. Я честно определил его долю при получении прибыли. Что? Да потому, что никакой прибыли я от этого проекта так и не получил. Одни убытки, включая оплату поддержки патента, который эти господа у меня украли."