Е.И.В. штрафные баталлионы. Часть 1. - Андрей Саргаев

Так что решил уехать из Санкт-Петербурга и успокоиться, пока не начал вешать всех подряд. А так, глядишь, поостыну немного, и обойдёмся без виселиц.

– Государь, а с этими что делать будем? – Беляков окликнул шёпотом, и кивнул в сторону троих гребцов, усердно махавших тремя парами вёсел. – Неужто… того?

Этого ещё не хватало! Нет, конечно, при острой государственной необходимости и удавить кое-кого можно. Но сейчас-то зачем?

– В гостинице запрём. В Макарьеве есть приличная гостиница?

– Как не быть? Только оне заняты все давным давно.

– Нам что, на улице ночевать?

– Зачем? У свата моего, Никиты Сомова, на постой встанем, как всегда делаю. Чай не стесним, и ему прибыток.

– Сарай там какой-нибудь имеется? Купишь гребцам ведро водки, да пусть пьют моё здоровье.

Купец с сомнением почесал бороду:

– С такими-то рожами…

– Возьмёшь два!

Ну что за привычка говорить громко? Разговоры о грядущей награде не прошли мимо ушей наших "галерников", и они с таким рвением и воодушевлением налегли на вёсла, что лодка едва не выскочила из воды, подобно неизвестному в этом времени торпедному катеру. А меня от рывка чуть не сбросило с кормовой скамейки вверх тормашками.

– Потише вы, ироды! – прикрикнул Александр Фёдорыч.

– Оставь их. Раньше сядем – раньше выйдем.

– Куда?

– Потом объясню. Если захочешь.

Шум, гам, толчея, ругань на двунадесяти языках – натуральная иллюстрация к Вавилонскому столпотворению в последней, заключительной его стадии. Меня то и дело хватали за рукав, пытаясь затащить то в лавку, торгующую дрянными ситцами из Шуи и села Иванова, то в трактир с наилучшими и всамделишными французскими винами местного разлива, то в цирковой балаган на просмотр бородатых женщин и карликов пигмейской породы. С трудом сдерживаю желание бить по мордам тяжёлой можжевеловой палкой. У меня козьмодемьянская, что является признаком уважаемого и обеспеченного человека.

Палки эти, называемые ещё подогами, служили определением социального статуса не хуже, если не лучше, дворянских шпаг. Идёшь ни на что не опираясь – голь перекатная. В руках ошкуренная орешина – тот же голодранец, но с претензиями. Можжевеловый подожок, обожжённый и лакированный – не меньше приказчика. Такой же, но с загнутой или Т-образной рукоятью, подразумевает человека степенного, солидного, обеспеченного, и понимающего о себе. Тут следует сделать отличие от возомнивших о себе – те предпочитают легкомысленные тросточки, порядочному купчине противные всем своим видом.

Беляков то и дело раскланивается с давними знакомыми, хлопает по плечу приятелей, ручкается с друзьями, обнимается с родственниками. Тут уж разделения на дальних и ближних нет, все одинаковы. Мне тоже достаётся ровно такое же количество приветствий – роль свояка, приехавшего из далёких Колымских земель это подразумевает. И не скажу, чтобы маскировка была такой уж сложной – подновский окающий говор с растягиванием гласных не сильно изменился за будущие сто сорок лет, а проскальзывающие в разговоре непонятные словечки списывались привычкой к общению с дикими северными племенами.

Пару раз на глаза попадались страхующие нас егеря. Зря на них Фёдорыч бочку катил, пусть извиняется. Двигаются вполне естественно, никак не строем, а топорщащиеся за пазухой рукояти пистолетов не вызывают удивления – денежный народ завсегда себя защитить должон. Эка невидаль, пистолеты… Чай не кистень с дубиной, вот те действительно подозрительны.

С трудом отбившись от очередного зазывалы, для чего пришлось пообещать непременно засунуть навязываемые скобяные изделия борзому работнику прилавка прямо в срамное место, нос к носу сталкиваюсь с колоритнейшей личностью. У меня при дворе и то таких не встретить. Только вот эта явившаяся личность мною совершенно не заинтересовалась – одетый в невообразимые лохмотья кривоногий человечек заплясал вокруг Белякова, позвякивая нашитыми на шапку бубенчиками, и распевал беззубым ртом:

– Санька дурак! Санька дурак! Санька, дай денег!

– Сгинь, Гадюшка! – Фёдорыч угрожающе поднял палку.

Человечек не унимался:

– А я тебя помоями оболью! Санька, дай денег!

Забавно, треснет ему купец по башке, или нет? Юродивых, вроде как, бить не принято. Но, оказалось, проблема имеет более простое и действенное решение – в пыль упала монетка, и несчастный, опустившись на четвереньки, схватил её ртом, в подражание собачьим привычкам. После чего, угрожающе рыча, отполз в сторону.

– Совсем Сеганя людишек распустил, – Беляков плюнул вслед дурачку.

– Что за Сеганя? – тут же заинтересовался я. – Это его крепостной?

– В двух словах и не обскажешь, – Александр Фёдорович посмотрел на солнце и предложил. – А вот за обедом можно и поведать сию поучительную историю.

Выбор трактира был предоставлен Белякову, как человеку опытному и сведущему в местных реалиях. Сам бы я зашёл в первый попавшийся, руководствуясь лишь голосом оголодавшего организма, но оказалось, что поступил бы очень опрометчиво. Чтобы отличить пристойное заведение от имеющего оный вид притона с сифилитичными немецкими и голландскими шлюхами, или от игорного дома с налитыми свинцом костями да краплёными колодами, нужно не просто проявить наблюдательность – требуется купеческое чутьё, сравнимое с классовым, пролетарским. И, конечно, большой опыт вместе с обычным знанием. Почти все трактиры, куда можно было входить без умаления достоинства, располагались близ монастырских стен, как бы подчёркивая свою приличность и обособленность от всеобщего греха и не менее греховных соблазнов. Здесь пахло уютом, добротной едой… и очень большими деньгами.

Фёдорыч всё старался выбрать самый-самый… Пришлось напомнить об инкогнито, и что не император сейчас жрать хочет, а некий свояк, именем Павел Петров сын Саргаев. Насилу убедил.

Про обед ничего плохого не скажу, отменный обед. Ну, разве что, ботвинью с белужинкой досаливать пришлось, мерные стерлядочки мелковаты показались, да поросёнок с кашей излишне жирноват. Я-то попостнее люблю. А уж после, когда распустили пояса, отёрли пот пятым по счёту полотенцем, и приступили к чаю, поведал Беляков печальную повесть о юродивом, именуемом Гадюшкой. Аж печальную слезу вышиб… или то горчица крепка попалась?

Оказалось, дурачок не всегда был таковым, а стал убогим лишь прихотью судьбы и злого случая. Лет десять назад, вполне нормальным человеком, служил он приказчиком у царицынского хлебного торговца Константина Крюкова. И всё бы складывалось ладно, кабы не несчастье. Обоз с зерном, отправленный в Астрахань в одну из зим, попался в руки промышлявшей в тех краях шайке незамирённых калмыков да приблудных неизвестно откуда хивинцев. Обозников, знамо дело, саблями посекли, а спрятавшегося под санями Юшку Белокопытова живым из прихоти оставили. Что уж там с ним делали, то неведомо, в степи-то нравы простые и дикие, только на невольничий торг в Коканде попал он беззубым да оскоплённым. Через то и умом тронулся.

Жил, говорят, при гареме тамошнем, на цепи, заместо пса какого. Хивинцы собак нечистыми почитают, вот и его участь не лучше была… А потом слухи о беде подначального человека до Крюкова дошла, и выкупил торговец бывшего приказчика. Да, видать по всему, слишком поздно – совсем у Юшки с головой плохо стало. Сбежал дурачок от благодетеля, да пару лет скитался, едва с голоду не помер. Последний-то раз, было дело, приютили убогого мужики с села Вихорева, добрые они там бывают, но не срослось… То огород чей истопчет, то на крылечке нагадит… Через это и прозвище дали – Гадюшка.

А летось прикормил юродивого Сеганя Уксус. И какая ему в том выгода? Сам-то Сеганя из раскольников-беспоповцев воздыханского толку, до денег жадный настолько, что даже жениться не стал, а тут разжалобился! Или…

Беляков сделал паузу в рассказе, и оторопело уставился на меня, сражённый неожиданной догадкой:

– Государь… так ведь не по человеческому закону это… Юшка хоть и не мужеска полу уже, но и не баба ещё.

– Весёлые дела тут творятся, как погляжу.

– Отродясь такого не случалось. Чай русские же люди…

– Ладно, скажу губернатору, пусть он разбирается.

Мы сидели у раскрытого окошка, и веющий ветерок приятно остужал вспотевшее от обильного чаепития лицо. Приятственность продолжалась ровно до того момента, как над подоконником образовалась знакомая пыльная физиономия.

– Санька не дурак, Санька добрый! Санька грошиком пожаловал!

– Всё, теперь не отвяжется, – тяжело вздохнул Беляков.

А юродивый продолжал бормотать:

– А Уксус злой! Уксус подати не платит, золото возами возит, а Юшке грошик не даёт. Дяденька, дай копеечку, а то помоями оболью.

– Погоди! – я остановил замахнувшегося палкой Фёдорыча, выгреб из кармана горсть медной мелочи, и показал дурачку. – Хочешь, подарю?