В последний раз - Гильермо Мартинес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мертон прервал чтение, поскольку заметил в окно, как подходит Мави со сложенным вдвое листком бумаги в руке. Она шла босиком, в длинной рубашке, не позволявшей видеть, что надето под ней. Похоже, только что приняла душ, кончики волос еще были влажные.
– Нашелся список, – объявила она, когда Мертон открыл дверь. – Пришлось спросить у отца, к счастью, он вспомнил, куда мы его засунули.
Мертон предположил, что Мави снова едва заметно подкрасила глаза, а может, так казалось по контрасту с румянцем, появившимся на лице после утра, проведенного на солнце. В любом случае, ему, как и за ужином, было трудно выносить их двусмысленный, ослепительный блеск. Или это он сегодня смотрит на нее по-другому? Если бы не было капельки солнца в глазах, я никогда бы на солнце не поднял взгляда. Мертон взял список, который Мави протянула ему, и увидел, что там не один листок, а несколько, скрепленных степлером.
– Ну что, впустишь меня? Обещаю сидеть тихо, не мешать, только книгу полистаю.
Распахнув дверь, Мертон смотрел, как она уселась поперек кресла и подняла «Камасутру», несколько нарочито, будто показывая, что сдержит обещание. Он вернулся к письменному столу со списком в руке. Мертон не мог видеть Мави, поскольку сидел к ней спиной, но ее распростертое тело частично отражалось в оконном стекле, и в тишине кабинета было слышно ее мерное дыхание и мягкий шелест бумаги, когда она переворачивала страницу. Список был отпечатан старым шрифтом, на пишущей машинке, краска кое-где легла неровно. Каждый листок содержал последовательность заглавий, по одному на строке, и сбоку имя автора. Посмотрев, Мертон заметил, что там больше всего романов, некоторые – настоящая классика, другие он знал по ссылкам, но так и не прочитал, а о каких-то даже и не слышал. В этот ряд вклинивались книги по философии или философские романы. Мелькнули имена Башляра и Чорана, «Падение» Камю и «Дневник соблазнителя» Кьеркегора. Его заинтриговало то, что страницы были заполнены неодинаково. На первых список доходил до самого нижнего края, на других занимал чуть более половины листа. На последних – двенадцать-пятнадцать строк. На самом последнем значились заглавия всех романов А., в хронологическом порядке. Мертон размышлял, что же это за список такой. Если бы он включал в себя любимые книги А. или те, которые он перечислял по какой-то причине, может, сделав из них выписки, перед тем как отдать в библиотеку, было бы естественно, казалось Мертону, заполнить каждую страницу до конца.
Он обернулся, спросил у Мави, не помнит ли она, почему на некоторых страницах заглавия теснятся до самого конца, а на других, наоборот, их очень мало. Но Мави медленно покачала головой, в полном недоумении. Ей тогда было всего десять лет, она помнит только, что клавиши были очень тугие, и отец время от времени останавливал ее, вынимал лист из каретки и ставил следующий. Мертон отложил список, решив изучить его позднее более внимательно. На самом деле, повернувшись к Мави, он увидел нечто, его взволновавшее. Мертон с трудом заставил себя смотреть ей в лицо, поскольку она закинула ноги на подлокотник, и стало ясно, без малейших сомнений, что под рубашкой у нее ничего нет. Увиденное, как внезапный ожог, заставило его отвести взгляд так резко, что она, конечно, заметила это. В нескончаемые минуты, все более мучительные, Мертон поймал себя на том, что ловит в оконном стекле ее малейшее движение, изменение позы и уже не в состоянии сосредоточиться, чтобы вернуться к рукописи.
Мави произнесла, своим прежним полунасмешливым тоном:
– Хватит притворяться, будто читаешь, ты ни одной страницы не перевернул. Иди сюда, трудно листать такую книгу в одиночку.
Четырнадцать
Тем же вечером, убедив Мави, что она должна вернуться до приезда матери, когда бассейн уже вбирал в себя последний отблеск света, Мертон снова сидел перед рукописью, слишком, правда, ошеломленный, чтобы пытаться читать, продолжить какое-либо движение, возвращающее к себе, древним ураганом влекомый, и вдруг увидел, как фигура Донки появилась в двери, ведущей на галерею. Отчаянно жестикулируя издали, она бежала по лужайке к кабинету.
Мертон открыл дверь, предчувствуя нечто роковое: неспроста Донка пустилась в такой гротескный бег. Образ этой женщины, закрепленный в его сознании, ее торжественная, невозмутимая стать – все разматывалось, развеивалось