Точка росы - Александр Викторович Иличевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец смерклось. Сквозь вечность несколько раз я приходил в сознание и сразу нащупывал на груди фотоаппарат, который давил скалой, я сваливал его, чтобы продышаться, но потом снова ставил обратно, будто этот кусок ледяного стекла был моим сердцем… Помню, кто-то ходил вокруг, шлёпал по воде, пробегал, останавливался. Я разлепил глаза и увидал собаку. Страшную, грязную, кривоногую собаку. И только тогда сообразил, что передо мной росомаха, когда она косолапо приблизилась к помосту и потянула воздух от меня. Я щёлкнул зажигалкой, хвоя затрещала. Росомаха передумала и потрусила, пошлёпала по воде. Вдруг обратилась к лосиному черепу, понюхала, приноровилась куснуть — потянула зубами за край, но бросила. Я загасил «одеяло», чуть согревшись. Засыпая, я знал, что росомаха вернётся. И засыпал со спокойной мыслью, что она теперь сильнее меня…
И снова я провалился и увидел теперь Васильича, рвущего в клочки росомаху.
Последний раз я открыл глаза от страха. Мне показалось, что вместо меня здесь лежит ребёнок, чужой ребёнок. Я встал на колени, задыхаясь, и снова свалился на доски от бессилья. Кое-как придя в чувство, заметил, что сосна, которая росла ближе других деревьев, стала толще. Человек, стоявший за ней, целился из ружья. Он шевельнулся, и масляно блеснула внутренность ноздрей двустволки. Я снова лёг, но глаза не закрыл, пошли кружиться вверху деревья. Я смотрел в небо и соображал, что лес стемнел, что вода сошла и деревья теперь стоят на земле. Николай отпоил меня, привёл людей, меня забрали. До трассы оказалось недалеко, километра три.
— А когда было страшней всего? — спросил Юрий Иванович. — Когда на дерево залез?
— Страшней всего стало потом, в Москве, когда очнулся в больнице, когда появились силы бояться. Яркое утро, открытое окно, сосед по палате курит на подоконнике. Смотрю, сверху спускается жук, крутится… Нет, не жук — спичечный коробок на ниточке. Парнишка зажимает коробком сигарету. Я тоже попросил у него закурить и только на второй затяжке начал слышать, дышать: лето, парковые дорожки, пакет фруктового кефира, первая сытость…
— А что тот англичанин? Его тоже нашли? — спросил Юрий Иванович.
— Осенью я повстречался с Белоусовым. Случайно. В офисе компании, где я работаю, проходил какой-то брифинг, и в холле я его встретил. Мы сели в буфете, коротко переговорили. Я не стал говорить о своих злоключениях. О них вообще никто так и не узнал тогда: Кропин распорядился не поднимать тревоги, всё скрыть. И мне это было на руку не меньше, чем ему. На пятый день моего отсутствия к Кропину пришёл Николай и сказал, что вода спа́ла, что теперь он пойдёт за мной на другой берег. Из слов Белоусова я понял, что исчезновение моё журналисты не заметили. Охрана всю ночь с фонарями шарила по лесу, ездила по дороге, пытаясь перехватить Кристофера на пути к посёлку. Журналисты толком не спали, выходили время от времени из своих комнат, чтобы узнать новости. Кристофера нашли около семи утра, уже совершенно пьяным. «Мы, — рассказывал Белоусов, — зелёные после бессонной ночи, встретились за завтраком. Молча жевали, подошёл Кристофер, спросил парня из Bloomberg: „Sleepy?“ Тот кивнул, на этом разговор закончился. Потом нас повезли смотреть какую-то районную больницу, которую построил Кропин. Доктора, наряженные специально для журналистов в накрахмаленные халаты, пытались нас водить по палатам, мы походили немножко, потом кто-то отпросился в туалет, потом ещё кто-то, и мы вышли на улицу, под дождь, ждать, когда закончится экскурсия для парочки самых стойких. Часа через два мы уже должны были вылетать. В аэропорту советники Кропина нас собрали и сказали, что не стоит писать об инциденте с Кристофером. Намекнули, что у людей, которые об этом напишут, могут быть потом проблемы с аккредитацией…»
— Спасибо, что живой, — перекрестился Юрий Иванович.
— Николаю я купил в Москве снегоход «Буран» и запчасти к нему — и послал железной дорогой.
Сергей встал от костра и скрылся в речной тьме, откуда зазвенел бубенцами, сматывая удочки.
2012
Соль
Дипломат не должен себя так вести, но он на неё орёт.
Она знает, что не ударит, и потому ни с места.
Он — широкоплечий, высокий, чуть сутулый, тонкая кость, лицо узкое, моложавый, седые волосы и чёлка, роговые очки-велосипед.
Она в берете, простое правильное лицо, дорогая одежда с неброским изыском — шерстяная юбка, пальто.
У него трясутся плечи от гнева, он рубит рукою воздух и так орёт, что прохожий на этой узкой венской улочке, не сбавляя, впрочем, шаг, спрашивает: «Всё в порядке?»
Он отмахивается, бросая: «Всё отлично». И переходя на свистящий яростный шёпот: «Как ты не понимаешь? Это важный момент, показать стихи такому мэтру! А ты… Ты всю жизнь мне палки в колёса вставляешь».
Она стоит прямо и не моргает.
Здесь, в
