Золотая решетка - Филипп Эриа

Агнесса не могла опомниться от изумления. Поведение тети Эммы накануне, ее разговор с приставшим к ним а метро инспектором, затем ее рассуждения и анекдот про зонтик-шило не были, конечно, чересчур ярким отблеском "пламени французского Сопротивления", если пользоваться терминами деголлевского призыва 18 июня, вряд ли услышанного Буссарделями. Но, с другой стороны, жесты тети никак уж не доказывали симпатии к захватчикам и их прихвостням. Откуда же в таком случае здесь портрет маршала, это знамя, которое Буссардели водрузили в своем жилище?

Тем временем родные собрались в большой гостиной, ожидая, когда подадут поминальный обед. Всех ближайших родственников, начиная от детей и внуков умершего и кончая тетей Луизой с мужем, попросили остаться откушать. Пусть пришлось довольствоваться самыми скромными похоронами, но нельзя же нарушать еще и эту традицию. Ради такого случая Эмма велела даже подать портвейн, запас которого хранился в погребе. Собралось человек двадцать; черные костюмы присутствовавших напоминали о том, что в доме траур, но ничто не напоминало об оккупации, если не считать того, что на месте широкой кушетки стояла кровать Поля.

Агнесса сразу же поняла, что удивленный взгляд, который она бросила на портрет маршала, не прошел незамеченным. Первым заговорил об этом Гастон, сын покойного дяди Теодора и отец Бернара. С тех пор как его отец четыре дня тому назад отдал богу душу, Гастон, старший из четырех детей, сам уже пятидесятилетний мужчина, сразу взял властный тон и стал как бы рупором этой ветви Буссарделей.

- Агнесса никак не опомнится, просто обомлела, увидев в передней портрет маршала... Нет-нет, не отрицай! - произнес он, заметив, что его кузина поспешила неопределенно покачать головой. - И не думай, пожалуйста, что кто-нибудь тебя осудит, мы все здесь тех же взглядов. Или почти все, добавил он, улыбнувшись дяде Александру, супругу тети Луизы, который тоже улыбнулся в ответ, но ничего не сказал.

- Верно! - подтвердил Валентин. - Почему ты, тетя Эмма, держишь этот портрет?

- Я же тебе сотни раз объясняла, детка: чтобы пораженцам неповадно было.

- Ах, я и забыл! - улыбнулся Гастон. - Я совсем забыл, что у тети Эммы своя собственная теория насчет пораженцев.

- Вовсе это не теория, а убеждение. Я зову пораженцами тех, кто верит в конечную победу Германии. Тех, кто заявляет, что все случившееся - благо для нас, что мы никогда уже не подымемся и что Франция, став немецкой провинцией, узнает райскую жизнь. Не говорите мне, что такие люди существуют только в моем воображении. И не говорите мне также, что они согласны с маршалом; напротив, они считают, что он делает для немцев еще недостаточно много.

- Что в конечном счете не мешает, тетя Эмма, маршалу и твоим пораженцам быть заодно.

- Верно, - подтвердил Валентин. - Словом, дух Виши...

- Ах! Не сбивай меня, пожалуйста, с толку, - воскликнула тетя Эмма, не дослушав племянника. - Я не о политике говорю, никогда в жизни я политикой не интересовалась: у меня поважнее были дела, дом да еще со всеми вами на руках. Нет, нет, я просто стараюсь рассуждать здраво. Сейчас существует

только два лагеря: немцы и французы. Не будем говорить о деголлевцах, они в Англии. А гости и даже поставщики, которые заходят к нам и видят портрет маршала, как только Эмиль откроет им дверь, сразу же понимают, что мы не за немцев. И это самое главное! В первую зиму, когда к нам являлись визитеры, мне сплошь и рядом приходилось осаживать людей, которые думают иначе, чем мы. А с тех пор как в передней находится портрет, в этом уже нет надобности. Разве не так?, Только поэтому, а не почему-либо другому я и разорилась на сафьяновую раму.

- Тетя Эмма, - вмешался Поль, - твои рассуждения весьма логичны, но разреши заметить, что они несколько устарели.

- Уж не потому ли, что я не верчусь, как флюгер?

- Но с тех пор...

- Ах, ты насчет маршала. Я в маршала поверила. И я не меняю своих убеждений, как перчатки. Я поверила в маршала, - повторила она с упорством человека убежденного. - И не одна я.

- Эмма права, - произнес отец Агнессы, ибо, с тех пор как Мари Буссардель, сгорая от беспокойства, думала, как загипнотизированная, только о пропавшем Симоне и перестала одергивать мужа по любому поводу, что делала в течение со*

рока лет, он, осмелев, стал вмешиваться в разговоры. - Мы тоже, вспомните, мальчики, когда он пришел к власти, послали ему из Блотьера и из Граней коллективную поздравительную телеграмму и выразили свое доверие.

- Ах, - вздохнула тетя Эмма. - Хорошо что хоть кто-то меня поддержал. Спасибо тебе, дорогой мой Фердинанд, за твое сочувствие!

И она взяла брата под руку, чтобы идти к столу. Эмиль распахнул двери столовой. Агнесса с любопытством следила за этим спором, который больше, чем десятки разговоров с родными, просветил ее насчет их взглядов, тех изменений, что в них произошли, и того, что осталось в них неизменным. Помимо эволюции, которую она обнаружила у многих своих родных, в частности у той же тети Эммы, в ее характере и даже в умонастроении, Агнессу особенно поразило доброе согласие, почти благодушие всей этой беседы. "Разговор на такую тему и в такое время, - подумала она, - везде, кроме авеню Ван-Дейка, окончился бы криком",

- И как можно было в него не поверить? - продолжала тетя Эмма, разворачивая салфетку и обводя хозяйским взглядом родных, рассаживавшихся вокруг стола. - Этот старый воин постарался первым делом изобличить ложь, причинившую нам так много зла!

- А я, - заметила Жанна-Поль, которая считала себя непогрешимым авторитетом в подобных вопросах, поскольку в двадцатых годах окончила Школу политических знаний, что в те времена было среди девушек редкостью. - А у меня после Монтуара {В Монтуаре 24 октября 1940 года произошла встреча Петэна с Гитлером.- Прим. ред.} все-таки открылись глаза.

- Верно, жест не очень красивый! - воскликнула тетя Эмма. - Тут я с вами, кисанька, согласна. Если эта встреча была абсолютно необходима, о чем я в конечном счете не могу судить, поскольку нам неизвестно три четверти из того, что происходит, ну что же, маршал должен был на это пойти. Но вот рукопожатье! Не должен он был подавать руку Гитлеру. Нет, нет, это непростительно.

- И потом...- произнес чей-то глухой голос.

Все взоры устремились к Мари Буссардель, которая до сих пор не произнесла ни слова. Агнессе казалось, что ее мать вообще не слышит застольной беседы.

- И потом, - продолжала Мари, - он не делает всего, что надо для наших пленных. Чем занимается этот самый посол, которому он поручил их дела? Что он делает, объясните мне, пожалуйста. Делает то, что хочет Берлин. О, я была бы гораздо спокойнее, если бы их судьбой занялась Швейцария. И эти "петэновские кружки", которые с его благословения организуют в лагерях! Разве человек, который в семнадцатом году сумел поднять дух солдат, разве не обязан он сейчас подымать дух пленных? И избавить их от пропаганды, в которой он себя прославляет. А что касается этой "Смены", которую организовали в прошлом месяце, вы верите в нее или нет? Я лично не верю...

За обеденным столом воцарилось молчание. Все слушали мать Симона. Тревога, подтачивавшая ее на глазах родных, внушала уважение, и сверх того Мари играла в семье роль авгура. Со времени "странной войны" все успели убедиться в справедливости ее прогнозов. Терзаемая страхами, эта мать - лишь одна во всем особняке - регулярно слушала передачи Би-би-си, отчего стала еще прозорливее. Но говорила она об этом мало. И в период оккупации, когда люди в любой среде каждый разговор о нынешних событиях сопровождали тирадой: "Да было бы вам известно, я никогда не ошибаюсь, придет время, припомните мои слова!.." - Мари Буссардель ничего не утверждала, предвидела и редко ошибалась. В эту минуту, должно быть, впервые в жизни Агнесса почувствовала, что она ей близка, ближе, чем все прочие члены семьи. "Надо с ней поговорить по-ласковее, - подумала она. - Пусть расскажет о бедняжке Симоне".

- Наконец, - продолжала тетя Эмма, считавшая, что маршал - прекрасная тема для поминального обеда, поскольку вносит в беседу необходимое оживление, - наконец, из всего этого следует, что великолепный портрет, который я получила в приложении к "Иллюстрасьон", настраивает вас всех против маршала.

- Поделом вашему маршалу, тетя Эмма, - воскликнула Анриетта-Гастон. Когда я подумаю о его знаменитой фразе: "А почему бы и не женщин?".

Эмма, склонившаяся над топинамбуром, жаренным на топленом свином сале, подняла голову.

- Ах, душенька, о чем это вы говорите? Что значит: "почему бы и не женщин"? Он хотел нас призвать в армию?

- Нет, конечно. Неужели вы не знаете?

- Нет, мы этого не знаем, поскольку я лично не знаю. Я вас слушаю: в чем же дело? А можно ли об этом говорить в присутствии детей?

За столом сидели трое детей от первого брака Симона в возрасте от семи до пятнадцати лет.

- Господи боже мой, конечно, можно! Так вот, слушайте! Вы знаете, что женщин, осужденных судом на смертную казнь, у нас фактически не казнят. Эта традиция существует с... с какого времени, Гастон? - обратилась она к мужу.