Мумонкан. Застава без ворот. Сорок восемь классических коанов дзэн - Р Блайс

В каждое мгновение нас окликают и мы отвечаем. Вещи испытывают нас, но мы не выдерживаем испытания. Вещи снова испытывают, но мы снова не выдерживаем. Мы терпим неудачу не потому, что нам недостает знания или силы воли, а потому, что нам недостает того, что Шекспир назвал готовностью — качеством, которым сполна обладает зеркало. Та же самая готовность присутствует в строках стихотворения:

Почудилось, что слышу зов Его: «Дитя!»,И я ответствовал Ему: «Я здесь, Господь!»

Ответ на вопрос в данном случае не имеет ничего общего с причиной и следствием. Это напоминает зимнюю спячку змей и весеннее тепло. Если бы змея не проснулась, зима была бы вечной. Если бы Кашьяпа не позвал, Ананда никогда не ответил бы. «Сбей ногой флагшток возле ворот храма!» — это разрушительная сторона дзэн. Проиллюстрировать ее можно притчей Стивенсона под названием Пожарник.

Однажды пожарник ворвался в горящий дом и увидел в нем больного.

— Не спасай меня, — сказал больной. Спасай здоровых.

— Будь добр, скажи мне, почему я не должен спасать тебя? — спросил пожарник, ибо был он вежливым и любознательным человеком.

— Нет ничего понятнее, — сказал больной. — Здоровых следует предпочитать во всех случаях, потому что от них больше пользы миру.

Пожарник задумался на некоторое время, ибо был он в некотором смысле философом.

— Предположим, что это действительно так, — сказал он в конце концов, когда часть горящей крыши провалилась в комнату. — Но скажи на милость, в чем ты усматриваешь роль здоровых людей в свершении дел этого мира?

— Ничто не может быть проще, — отвечал больной. — Я усматриваю роль здоровых людей в том, чтобы помогать больным и немощным.

Пожарник снова погрузился в размышления, ибо этот прекрасный человек никогда не спешил. — Я могу простить тебе то, что ты болен, — сказал наконец пожарник, когда часть горящей стены упала рядом с кроватью. — Но я не могу простить тебе то, что ты глуп. — И с этими словами он высоко поднял свой топор и ударил им больного, ибо был он прежде всего справедлив.

Кстати, этот случай является продолжением случая VI, в котором Будда передал Закон Кашьяпе. Последней историей из этого цикла следует считать бурную сцену, описанную в случае XXIII.

Если по этому поводу ты можешь сказать решающее слово, ты видишь, что встреча на горе Градхаракута все еще продолжается. Если нет, то ты не понял Сути, даже если стремился к просветлению со времен Випасина.

Упоминания о «решающем слове» встречаются также в случаях II и XI. Высказывание «встреча на горе Градхаракута все еще продолжается» заимствовано у Тэндай Дайси (известного так же, как Тися или Тиги), который родился в 533 и умер в 597 году. Он обучался у Эси (Хуэй-шу) и убедился, что Лотосовая сутра дает лучшую интерпретацию буддизма. В 575 году он отправился на гору Тэндай, где основал школу Кэгон. Тэндай писал:

«Если ты достиг просветления в самадхи Золотого Цветка,[104] если ты овладел Круговыми Дхарани,[105] тогда [для тебя] собрание на священной Горе [Ястреба] продолжается во всем его великолепии».

Випасин — это первый из семи Будд. Остальных Будд мы уже перечисляли в случае II.

Вопрос скучный, но ответ утонченный;Как много людей не могут ясно видеть!Старший брат зовет, младший отвечает — одна семья;Эта весна не имеет ничего общего с Инь и Ян.

Вопрос о том, можно ли передать что-то, кроме золоченого стихаря, глуп. Он не имеет никакого отношения к дзэн. Но оклик «Ананда!» идеально соответствует состоянию, в котором находится Ананда. Духовная дальнозоркость проистекает из идеи о чем-то, о Чем-то, о Присутствии, которого мы в один прекрасный день можем достичь, — о Кормчем, ожидающем нас.[106] Однако каждая вещь — это Что-то, каждый человек — это Кто-то, каждое мгновение — Вечность, каждое место — Земля Обетованная.

Выражение «одна семья» буквально переводится как «уродство дома». Оно подразумевает дзэн, который Кашьяпа и Ананда проявили в общении. С другой стороны, это означает, что они мечут бисер перед свиньями, которыми являемся мы. Последняя строка напоминает нам о стихотворении Басё

Неведомая людям весна —Рисунок цветущей сливыНа обратной стороне зеркала.

Это весна искусства, с которой мы встречаемся также в стихотворении Китса Ода греческой вазе, где говорится о блаженных ветвях,

что не могут ни потерятьСвоей листвы, ни проститься навсегда с весной.

Эта весна тоже находится за пределами Инь и Ян, женского и мужского начал, отрицательного и положительного элементов вселенной; за пределами двойственности. Но весна Китса, которая «превыше всех страстей земных», — это не дзэн. Это поэтический уход от мира — уход, который можно встретить даже у Блейка.

Господь, что делаем мы здесь,В краю неверия и страха.Когда нас ждет земля мечтыНад светом утренней звезды?

Случай XXIII. ЭНО И ПОДЛИННОЕ «Я»

Эно — третья по известности фигура в истории дзэн, если первыми двумя считать Будду и Даруму. Образ Дарумы кажется призрачным и нереальным; другие четыре патриарха выглядят немного неуверенными в себе и сомневающимися. Только после Эно появился тот дзэн, каким мы его теперь знаем. В нем мы видим китайский характер в его лучших проявлениях. Нет оснований считать, как это делает Д. Т. Судзуки, что необразованность Эно преувеличена. Скорее всего, до конца своей жизни он так и не научился читать и писать. Его осведомленность в сутрах ничего не говорит о его грамотности, потому что когда сутры читают по-китайски, их смысл вполне понятен, и в день своего первого просветления Эно без труда воспринял на слух знаменитые слова из Алмазной сутры.

На примере Эно мы понимаем, каким образом обычный человек может быть Буддой. У него почти нет той любви к парадоксам во имя парадоксов, которая исказила более поздний дзэн. Он никого не бил и ни на кого не кричал. Он не пытался вложить смысл вселенной в один иероглиф, как это делал Уммон. Он мог встать (или сесть) перед толпой простых людей, богатых и бедных, ученых и неученых, и сказать на простом и скромном языке, чем дзэн является, чем он не является. Доброта, простота, честность, открытость, вежливость — все это присуще Эно. Ему недостает только поэтичности. Об Эмё (Хуэй-мине) в Рокусодангё говорится:

Один монах, известный в миру как Тин, а впоследствии получивший имя Эмё, был одним из тех, кто преследовал меня. [В миру] Эмё был генералом четвертого ранга. В своем характере и поступках он отличался прямотой и откровенностью. Он был самым настойчивым из моих преследователей.

Эмё, как и Дзинсю, называли дзёдза, что означает «просветленный монах, живущий в монастыре вместе с другими».

Монах Мё преследовал Шестого патриарха до самого Дайюрэя. Когда Патриарх увидел, что Мё приближается, он положил на камень мантию и чашу и сказал ему:

— Эта мантия олицетворяет веру. Стоит ли из-за нее сражаться? Можешь забрать ее.

Мё попытался поднять мантию и чашу, но они были тяжелы, как гора, и он не смог сдвинуть их с места. Сомневаясь и дрожа, он сказал:

— Я пришел за Учением, а не за мантией. Умоляю вас, откройте его вашему слуге!

— Не думай «Это хорошо» или «Это плохо». Когда ты не думаешь о хорошем и плохом — что такое подлинное «я» монаха Мё?

Услышав эти слова, Мё сразу достиг великого просветления. Везде по его телу выступил пот. Из глаз у него текли слезы. Он смиренно поклонился и спросил:

— За пределами тайных слов и тайного смысла есть ли что-нибудь более глубокое?

— Ты постиг свое подлинное «я». Все, что глубже этого, принадлежит лишь тебе одному.

— Когда я был на горе Обай[107] вместе с остальными монахами, я ни разу не постиг своего подлинного «я». Но теперь, когда я получил ваши наставления, я похож на человека, которой пьет воду: он сам знает, холодная вода или теплая. Вы — мой учитель!

— Мы оба ученики Обая. Никогда не забывай, чему ты научился у него! — сказал Шестой патриарх.

Нет ничего удивительного в том, что Эмё не мог поднять мантию. И дело здесь не только в том, что от Обая до Дайюрэя он преодолел шестьсот или семьсот миль и поэтому, наверное, устал. Дело в том, что подобно тому, как с верой мы можем двигать горы, без нее мы не можем поднять даже булавку.

Этот случай взят не из Рокусодангё, где приводится больше деталей.