Кураж. В родном городе. Рецепт убийства - Дик Фрэнсис

Ослепительный лунный свет лился сквозь распахнутую дверь и окно, расположенное рядом. Ярко поблескивая, с потолка свисало дюймов двенадцать крепкой оцинкованной цепи.

Я взглянул на свои руки; крюки блеснули отраженным светом. Ничего удивительного, что так трудно было ее разорвать. Цепь и крюки были почти новыми. Вовсе не те старые ржавые цепи, какие я представлял себе. Это потрясло меня. Слава богу, что я не знал.

Мои кисти, включая и тот палец, который я пытался отогреть, — были почти такими же белыми, как рукава рубашки. Как нейлоновый шнур, которым обмотаны крюки. Только запястья темнели.

Я вытянул ноги. Второй нейлоновый шнур бежал от одной лодыжки к другой. Пальцы не могли справиться с узлами. Карманы были предусмотрительно вытряхнуты — ни ножа, ни спичек. И в кладовой не было ничего, чем можно перерезать веревки. Я неуклюже встал, опираясь на стенку, и медленно двинулся к двери. Нога обо что-то ударилась, и я взглянул вниз. На самом краю лунного пятна валялось сломанное звено цепи. Много же неприятностей доставил мне этот странно выгнутый кусок серебристого металла.

Дойдя до двери, перебрался через порог. Тускло-серое ведро стояло там. Оглядел залитый лунным светом двор — буквой «Г». Справа от меня четыре денника, а под прямым углом еще два. За ними — водопроводный кран, а на земле — предмет, который я очень рад был видеть: скребок для сапог, укрепленная в цементе пластинка тонкого металла.

Пока мелкими шажками добрался до скребка, резкий ветер выдул остатки тепла из моего тела. Стоя на одной ноге, опершись о стенку, перекинул веревку через скребок. И, туго натянув, начал тереть ее о пластинку. Лезвие было тупым, а веревка — новой, и перетереть ее быстро не удавалось. Но в конце концов она перетерлась. Я встал на колени и попытался сделать то же самое со шнуром на руках. Но мешали крюки, а опереться не на что. Похоже, мне придется потаскать с собой этот кусок металла.

Но одно то, что я мог беспрепятственно двигать ногами, принесло чудесное ощущение свободы. Окоченевший, дрожащий, я направился к дому, неясно темневшему за конюшней. Свет не горел. И, подойдя поближе, я увидел, что окна нижнего этажа закрыты ставнями. Дом был так же пуст, как и конюшня.

Неприятное открытие.

Держась на ногах не совсем уверенно, я миновал здание по длинной въездной аллее. Сторожки у ворот не было. Висело лишь объявление, в котором сообщалось, что это прекрасное загородное поместье продается вместе с великолепной современной конюшней, сорока акрами пахотной земли и яблоневым садом.

Мимо въездной аллеи тянулась проселочная дорога. Нигде никаких указателей. Я попытался вспомнить, с какой стороны заворачивал «мини-купер», но не смог. Казалось, это было так давно. Машинально глянул на левую руку, но часов на ней не было — только веревка.

Нужно было куда-то идти, и я повернул направо. За невысокими оградами по обе стороны пустынной дороги простирались поля. Ни одна машина не попалась, ни одного огонька вокруг. Все тело болело. Спотыкаясь, я брел вперед, проклиная ветер. Должен же я добраться до какого-нибудь дома в конце концов!

Но то, на что я наткнулся, было куда лучше, чем дом. Телефонная будка. Манящая, ярко освещенная, она стояла одиноко на повороте, где проселок вливался в какое-то шоссе. Отпадала неприятная необходимость появиться этаким пугалом на пороге чужого дома и объяснять, как я дошел до жизни такой.

Я мог обратиться в полицию, в скорую помощь, в пожарную команду… Но, если я обращусь к властям, начнутся бесконечные вопросы и придется делать заявления. В результате я окажусь в местной больнице. А мне это никак не подходит. Ведь в Аскоте завтра будут скачки. Образец должен выступить в состязаниях за Зимний Кубок. А Джеймс даже и не знает, что его жокей бродит где-то, непригодный к скачкам.

Непригодный… Между той минутой, когда я увидел телефонную будку и пока неуклюже снял трубку, я твердо пришел к заключению, что единственный способ отвоевать у Кемп-Лора победу — явиться завтра на ипподром. Участвовать в состязаниях, выиграть их и сделать вид, что никаких неприятностей не было. Ему слишком долго все удавалось. И я поклялся, что не позволю, ни в коем случае больше не позволю ему взять надо мной верх.

С огромным трудом я набрал «0», назвал телефонистке номер своей кредитной карточки и попросил соединить с единственным человеком на свете, который может оказать мне необходимую помощь. И сохранит все в тайне, и не станет отговаривать.

У нее был сонный голос.

— Джоан… ты занята?

— В такое время! Это ты, Роб?

— Я.

— Ну так иди, ложись и позвони утром. — Она зевнула. — Ты знаешь, который теперь час?

— Нет.

— Ну так сейчас… а-а-а… без двадцати час. Спокойной ночи.

— Джоан, не вешай трубку! Мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Пожалуйста, не вешай трубку!

— Что случилось?

— Я… я… Джоан, приезжай и помоги мне, пожалуйста!

Она помолчала, потом уже совсем очнувшись, заметила:

— Ты никогда не говорил мне «пожалуйста» таким тоном.

— Так ты приедешь?

— Куда?

— По правде сказать, не знаю, — признался я в отчаянии. — Я в телефонной будке, где-то на загородной дороге за много миль… Телефонная подстанция Хемпден Роу. — Я продиктовал ей по буквам. — Думаю, это недалеко от Лондона. И вероятно, в сторону запада.

— А сам ты не можешь приехать?

— Нет. У меня ни гроша, и я промок насквозь.

— О! (Молчание). Ну хорошо. Я приеду на такси. Что еще?

— Привези свитер. Я замерз. И сухие носки, если есть. И какие-нибудь перчатки. Не забудь перчатки. И ножницы.

— Свитер, носки, перчатки, ножницы. О’кей! Приеду, как только смогу. Оставайся в будке.

— Постараюсь.

— Я поспешу, не беспокойся.

— Жду.

Я с трудом повесил трубку.

Как бы она не спешила, раньше чем через час не доберется. А что такое еще один час… Этот вечер длился для меня бесконечно. Я потерял представление о времени. Передача окончилась несколько часов назад, но Кемп-Лор не вернулся. Проклятый убийца!

Сел в будке на полу и осторожно прислонился к стене, положив голову на ящичек для сбора монет. Что лучше? Движение на пронзительном ветру или неподвижность в укрытии? Оба варианта были одинаково леденящими. Но я потерял слишком много сил, чтобы шевелиться без надобности, — так что выбор несложен.

Приложив руки к лицу, я по очереди кусал себя за пальцы. Они были мертвенно белыми, холодными, как ледяшки, и ничего не чувствовали. Тогда я всерьез взялся за них, растирая о ноги, ударяя по коленам, сжимая и разжимая кулаки. Не помогало. Однако я не останавливался — если прекращу, станет хуже. Но от этого жестоко избитые плечи разболелись еще сильнее.

Чтобы отвлечься от физических страданий, мне было о чем подумать. Например, о пластыре. Зачем он ему понадобился? Предположим, рот он заклеил, чтобы я не позвал на помощь. Но ведь когда я сорвал наклейку и стал кричать — никто не услышал. И не мог услышать, как бы громко я ни взывал о помощи, — конюшни слишком далеки от дороги.

А наклейка на глаза? Ну почему так важно было — увижу я пустой двор и заброшенную кладовую или нет? Что бы изменилось, если бы я был в состоянии говорить и видеть?

Видеть… Я бы видел выражение его лица. Я бы видел Кемп-Лора… Вот в чем дело. Он не хотел, чтобы я видел именно его. А если это так, то и рот он мне заклеил просто, чтобы не отвечать и не попасться в ловушку. А заговорил он лишь раз и то измененным голосом. Конечно, он не хотел, чтобы я его узнал.

В таком случае он считает: я не знаю, кто меня похитил, и не представляю, кто он такой. Значит, по его мнению, Джеймс случайно выбил сахар, и он не слышал, что мы с Тик-Током объехали все конюшни и что я расспрашивал насчет «ягуара». Это давало мне некоторое преимущество на будущее. Если он оставил где-нибудь какие-нибудь следы, у него не будет необходимости немедленно их уничтожить. И он не будет постоянно настороже.

Глядя на свои бескровные пальцы и представляя, какую боль мне придется еще пережить, я понял, что в моем сознании отказали все тормоза. Восстановить то, что он разрушил, — этого недостаточно! Он сам вколотил в меня безжалостность, которой мне не хватало. И теперь я должен отомстить и за себя, и за всех своих товарищей. И сделать это без сожалений.

Наконец-то она приехала. Хлопнула дверца машины, и ее быстрые шаги зазвучали на дороге. Дверь телефонной будки открылась, впустив ледяной ветер, и она, одетая в брюки и стеганую синюю куртку, стояла на пороге. Свет падал на ее темные волосы, оставляя глубокие тени под глазами.

Я страшно обрадовался. Попытался выдать самую широкую улыбку, но из этого ничего не вышло.

Встав на колени, она внимательно оглядела меня: у нее застыло лицо.

— Твои руки! — только и сумела она выговорить.