Ничего святого.Смерть на брудершафт. - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович

Алексей обратил внимание на изящный рисунок запястья и белизну предплечья. Кто бы мог подумать, что у женщины почтенного возраста (сколько ей, кстати?) могут быть такие красивые руки.

Татьяна Олеговна опустила рукав, поручик опустил глаза.

Нет, правда. Сорок пять? Больше? А может, только сорок? Все равно, конечно, много.

Прежняя безмятежность пропала. Естественность тоже.

«Глупости какие, — одернул себя Романов. — Просто истосковался по нежному, милому, женскому. Не только по любовным объятьям, а вообще по мирной жизни. Хотя по объятьям, конечно, тоже…»

Не подозревая о неджентльменском направлении его мыслей, Одинцова доверительно рассказывала о своем плане:

— Когда будем в Царском, я покажу государыне свой терем-теремок. Если она одобрит, устроим в царском поезде точно такое же.

Она выглянула в окно, поезд замедлял ход перед станцией. От Назимова поручик знал, что остановки в пути вызваны необходимостью получения и отправки депеш.

— Я вынуждена вас на минутку оставить. Передам лакею отчет для ее величества.

Вернулась она даже быстрее, чем через минуту. Поручик спросил:

— Ничего, если я полюбопытствую — что за отчет? Ведь всего полтора часа прошло с тех пор, как вы отправили предыдущую телеграмму.

— Попробуйте, это настоящий мармелад в шоколаде, тоже очень сильное антивоенное средство…

Кажется, Одинцова хотела выиграть время, опять решая, говорить правду или нет. И снова сделала выбор в пользу откровенности.

— О чем отчет? Об очень важных делах. О погоде, о распорядке дня, о том, видела ли я перед отправлением государя и как он выглядел. Что вы так смотрите? Все тут думают, будто я приставлена шпионить за его величеством — не заведет ли он интрижку вдали от супруги. Ерунда это. Аликс… Ее величество, — поправилась фрейлина, и было видно, что оговорилась она случайно, а не желала щегольнуть близостью к императрице. — …Ее величество до такого никогда бы не опустилась. Она максималистка. Если любит, то всей душой. Если доверяет, то без оглядки. Ей необходимо знать, здоров ли ее Ники, не бледен ли, не забывает ли вовремя поесть, успевает ли поспать… О чем я и шлю депеши по несколько раз в день.

Романов язвительно осклабился.

— Это, конечно, весьма умилительно, но она лучше бы о России так заботилась, ваша Аликс. — И спохватился. — Простите, я не должен. Вы ведь фрейлина…

Но Одинцова только плеснула рукой: разве в этом дело?

— Императрица и Россию любит точно так же. Безоглядно. Не умом, а душой. Она уверена, что только так ее и можно любить. Как у Тютчева — только верить.

— Дрянь стихотворение! — снова взбрыкнул Романов. — Страна — не муж и не ребенок. Ее без ума любить нельзя. Особенно если ты императрица!

— Я знаю, — со сдержанной укоризной молвила Татьяна Олеговна, — среди офицерства велико раздражение против царя и особенно против царицы. Но ведь вы, Алексей Парисович, приставлены охранять августейшее семейство. К лицу ли вам подобные речи?

— Приставлен охранять — буду. Если надо, жизнь положу. Но думать себе не запретишь. Самодержавие, Татьяна Олеговна, есть исторический атавизм. Это ясно всякому мало-мальски здравому человеку.

Ему понравилось, как хорошо он это сказал. А фрейлина формулировку не оценила.

— Плохо всё это кончится, — уже без упрека, а просто с печалью сказала она. — Очень плохо…

В дверном проеме бесшумно возник полковник Назимов.

— Татьяна Олеговна, мое почтение. Чай пьете, поручик? Забот полон рот!

— Я ждал, пока вы освободитесь. Как обещал, первые соображения у меня готовы.

Поблагодарив за чай, Романов покинул розовый «терем-теремок».

— Ну, докладывайте, что вы накопали? — нетерпеливо спросил полковник. — Серьезные просчеты есть?

— Это судить вам, Георгий Ардальонович. — Поручик раскрыл блокнот. — Между поездами необходимо установить постоянную связь на время движения. Сейчас радиостанции компактны, такую можно разместить в одном купе. В снег и дождь она, конечно, работать не будет, но всё лучше, чем общаться по станционному телеграфу. Далее… Нужно категорически запретить в вечернее время раздвигать шторы. Всем, включая императора. Особенно императора. Вчера я проходил по перрону и видел, как он читает у настольной лампы. Кроме того, при включенном электричестве и раздвинутых шторах заметна разница в интерьере, и легко понять, который поезд «А», который «Б». Далее… В пути над обоими поездами, если ясная погода, должны лететь аэропланы. Мы ничем не защищены от нападения с воздуха, кроме двух жалких зенитных пулеметов. Далее… Насчет оцепления…

Он кивнул в окно, на редкую цепочку жандармов, вытянувшуюся вдоль железнодорожного полотна.

В безымянном лесу

Название лесного массива на карте обозначено не было. И очень хорошо, лишнее подтверждение, что забытый Богом угол, болота да паршивое разнолесье, ни для кого не представляет интереса. От точки, выбранной для репетиции, до ближайшей деревеньки пятнадцать верст. Отросток железной дороги протянули через глухомань года три назад, собирались построить в тихом закутке секретный завод по производству нового оружия, минометов. С тех пор в архивах разведки и сохранились подробные сведения о местности.

Завершению строительства помешала война, но участок остался за армейским ведомством. На расчищенной под завод поляне устроили полигон, но им, согласно агентурным донесениям, пользуются очень редко. Дорогу, однако, поддерживают в более или менее приличном состоянии. И как раз посреди чащи, в объезд оврага, трасса тоже делает загогулину, очень похожую на место планируемой аварии. Верней, наоборот: сначала Теофельс определил по карте и описанию пункт для репетиции, а потом уж отыскал на пути от Ставки в штаб Юго-Западного фронта (это несколько сотен верст — было, из чего выбирать) схожую локацию. Без практической проверки технических расчетов и слаженности действий проводить операцию исторического значения было бы непрофессионально.

Полтораста верст от Могилева проехали ночью на грузовике, приписанном к «Земгору», потом еще часа четыре шли лесными тропинками по компасу — в темноте, в рассветных сумерках.

Выдвинулись, куда следовало. Приготовились. Стали ждать.

Группа оргобеспечения зафрахтовала товарняк: паровоз и шесть вагонов, как в литерном. Якобы для доставки на полигон груза солдатских полушубков в преддверии зимней кампании. Хорошая штука — секретность. В управлении дороги знать не знают, что никакой воинской части на полигоне сейчас нет.

Машинисту обещана премия, если прибудет на место к определенному часу. Значит, поезд будет гнать на максимальной скорости — как царский.

За полчаса до расчетного времени Зепп собрал людей на краю леса для последнего инструктажа. Вся группа была здесь, кроме Ворона. Связной выполнял отдельное задание. Как раз об это время (была почти четверть десятого) Ворон должен был получить сообщение ключевой важности.

Седая после ночного заморозка трава понемногу оттаивала, темнела, сквозь черные ветви деревьев проглядывало серое небо. Не день — рисунок углем по картону. Хорошо б еще в день операции дождик заморосил. Или, того лучше, затеялась вьюга. Пора уже, ноябрь на второй половине. Однако надеяться на милости природы Зепп не привык. Всё должно сработать как часы, даже если будет сиять солнце.

Повторив каждому персональную задачу, Теофельс отвел в сторону китайца. Хоть майор и знал, что Вьюн свою работу всегда выполняет четко, а все-таки у опиоманов не разберешь, здесь они или витают в облаках.

Малыш сегодня был совсем квёлый. Со вчерашнего утра без дозы. Во время броска через лес все время отставал, а один раз свернулся под елкой и уснул — пришлось возвращаться, расталкивать паршивца.

— Во второй вагон положили несколько манекенов, — в десятый раз втолковывал Зепп. — Манекены. Как в витрине магазина, понял?