Сладость на корочке пирога - Алан Брэдли

— Из теней позади оранжереи. Я сопротивлялась, пытаясь освободиться, и тут он издал странный хрип, как будто его настиг приступ застойной сердечной недостаточности вследствие ревматической лихорадки, перенесенной в детстве, — или что-то в этом роде.

— Понятно, — протянул инспектор. — И что ты сделала потом?

— Я вернулась в дом и нашла Доггера. Все остальное вы знаете, я полагаю.

Но постойте, я знала, что Доггер не сказал ему о том, что мы с ним подслушали ссору отца и Горация Бонепенни; тем не менее маловероятно, что Доггер мог сказать инспектору, что я разбудила его в четыре утра и не упомянула, что убила человека. Или сойдет?

Мне нужно время, чтобы все это обдумать.

— Борьбу с напавшим вряд ли можно назвать убийством, — заметил инспектор.

— Нет, — согласилась я, — но я не все вам сказала. Со скоростью света я мысленно перебирала в памяти: яды, незнакомые науке (слишком медленно действуют), смертельный гипноз (то же самое), тайные и запрещенные приемы джиу-джитсу (маловероятно и слишком запутанно). Внезапно я начала понимать, что мученичество требует поистине изобретательного гения — бойкого языка недостаточно.

— Мне стыдно, — добавила я.

Когда сомневаешься, подумала я, положись на чувства. Я была горда собой, что сообразила.

— Хмм, — сказал инспектор, — давай отложим этот вопрос. Ты сказала Доггеру, что убила этого грабителя?

— Нет, вроде нет. Я была слишком огорчена произошедшим, понимаете.

— Сказала ли ты ему позже?

— Нет, я подумала, что его нервы этого не выдержат.

— Что же, это все очень интересно, — сказал инспектор Хьюитт, — но детали не совсем сходятся.

Я знала, что стою на краю пропасти: еще шаг вперед и возврата назад не будет.

— Есть кое-что еще, — объявила я. — Но…

— Но?

— Я не скажу ни слова, пока вы не позволите мне поговорить с отцом.

Инспектор Хьюитт выглядел так, словно пытался проглотить что-то, что не хотело проглатываться. Он открыл рот, как будто у него в горле появился какой-то чужеродный предмет, потом закрыл. Он сглотнул и потом сделал кое-что, что привело меня в восторг, и я решила взять приемчик на заметку: он схватил носовой платок и превратил изумление в чиханье.

— Наедине, — добавила я.

Инспектор громко высморкался и отошел к окну, постоял там, глядя в никуда и снова сложив руки за спиной. Я начала понимать, что это означает, что он глубоко задумался.

— Ладно, — резко сказал он. — Пойдем.

Я с готовностью вскочила с кресла и поспешила за ним. У двери он преградил мне выход в коридор одной рукой, повернулся и опустил мне другую руку на плечо, легко, как перышко.

— Я собираюсь сделать то, о чем могу серьезно пожалеть, — сказал он мне. — Я рискую своей карьерой. Не подведи меня, Флавия… пожалуйста, не подведи.

— Флавия! — сказал отец. Он был изумлен при виде меня. И потом он все испортил, добавив: — Уведите этого ребенка, инспектор. Умоляю вас, уберите ее.

Он отвернулся от меня и уставился в стену.

Хотя дверь его камеры была покрашена кремово-желтой эмалью, было очевидно, что она обшита сталью. Когда инспектор открыл ее, я увидела, что сама камера ненамного больше маленького кабинета, с откидной кроватью и на удивление чистой раковиной. К счастью, они не посадили отца в одну из железных клеток, которые я заметила раньше.

Инспектор Хьюитт коротко кивнул мне, словно говоря: «Разбирайся сама», затем вышел наружу и как можно тише закрыл дверь. Послышался скрежет ключа, поворачивающегося в замке, или засова, входящего в скобу, хотя яркая вспышка молнии и внезапный грохот грома могли исказить звук.

Отец, должно быть, подумал, что я ушла с инспектором, потом что он нервно вздрогнул, обернувшись и увидев меня на прежнем месте.

— Иди домой, Флавия, — сказал он.

Хотя он стоял неподвижно и идеально прямо, его голос был старым и уставшим. Я видела, что он пытается играть роль невозмутимого английского джентльмена, бесстрашно встречающего опасность лицом к лицу, и я с внезапной острой болью поняла, что люблю его и ненавижу одновременно.

— Дождь, — сказала я, указывая за окно. Облака разошлись, как было раньше над Причудой, и снова лил проливной дождь, жирные капли были четко видны, падая на подоконник. На дереве через дорогу одинокий грач покачивался, словно мокрый зонтик. — Я не могу пойти домой, пока он не кончится. И кто-то стащил «Глэдис».

— «Глэдис»? — переспросил он, глядя на меня глазами какого-то доисторического морского создания, вынырнувшего из неведомых глубин.

— Мой велосипед, — ответила я.

Он отсутствующе кивнул, и я поняла, что он меня не услышал.

— Кто привез тебя сюда? — спросил отец. — Он? — Он ткнул пальцем в сторону двери, имея в виду инспектора Хьюитта.

— Я сама пришла.

— Сама? Из Букшоу?

— Да, — ответила я.

Казалось, это было больше, чем он мог переварить, и он отвернулся к окну. Я не могла не заметить, что он принял ту же позу, что и инспектор Хьюитт, сцепив руки за спиной.

— Сама. Из Букшоу, — наконец произнес он, словно это до него только что дошло.

— Да.

— А Дафна и Офелия?

— Они в порядке, — уверила я его. — Ужасно по тебе скучают, естественно. Присматривают за домом до твоего возвращения.

Если я солгу, моя мама умрет.

Эту песенку иногда пели девочки, прыгая через веревку в церковном дворе. Что ж, моя мама уже умерла, так какой вред ей может причинить моя ложь? И кто узнает? Благодаря этому я даже, может быть, получу лишнее очко на небесах.

— Отправить тебя домой? — наконец со вздохом сказал отец. — Сейчас, видимо, не получится. Нет… явно не сейчас.

На стене, рядом с зарешеченным окном, висел календарь от бакалейщика из Хинли, изображающий короля Георга и королеву Елизавету, каждый монарх был герметично заключен в собственный круг и одет так, что я предположила, что фотограф застал их, когда они направлялись на костюмированный бал в замок какого-нибудь баварского князька.

Отец украдкой глянул на календарь и начал безостановочно ходить взад-вперед по маленькой комнате, усердно избегая моего взгляда. Казалось, он забыл о моем присутствии и теперь время от времени хмыкал себе под нос и презрительно фыркал, как будто защищаясь перед невидимым трибуналом.

— Я только что созналась, — объявила я.

— Да-да, — сказал отец, продолжая ходить и бормотать себе под нос.

— Я сказала инспектору Хьюитту, что это я убила Горация Бонепенни.

Отец резко остановился, словно налетел на невидимый меч. Повернулся и уставился на меня этим устрашающим синим взглядом, которым он часто пользовался как оружием, имея дела со своими дочерьми.

— Что ты знаешь о Горации Бонепенни? — ледяным голосом спросил он.

— Довольно много на самом деле, — ответила я.

Затем неожиданно из него словно вышел весь воздух. Только что его щеки были надуты, как на изображении ветра на средневековой карте, и тут они ввалились. Он присел на край койки, опираясь одной рукой, чтобы не упасть.

— Я слышала, как вы ругались в кабинете, — сказала я. — Извини, что подслушивала. Я не хотела, но меня разбудили голоса посреди ночи, и я спустилась вниз. Я знаю, что он пытался шантажировать тебя… Я слышала ссору. Поэтому я и сказала инспектору Хьюитту, что я его убила.

На этот раз до отца дошло.

— Убила его? — переспросил он. — Что ты имеешь в виду, убила его?

— Я не хотела, чтобы они узнали, что это ты, — объяснила я.

— Я? — воскликнул отец, вскочив с койки. — Боже мой! С чего ты взяла, что это я убил его?

— Все в порядке, — сказала я. — Наверняка он заслужил. Я никогда никому не скажу. Обещаю.

Правой рукой я перекрестила сердце, и отец воззрился на меня, как на чудовище, выскочившее из картины Иеронима Босха.

— Флавия, — произнес он, — пожалуйста, пойми: как бы я ни хотел, я не убивал Горация Бонепенни.

— Не убивал?

Я не могла поверить. Я уже пришла к выводу, что убийство совершил отец, и мне было сложно допустить, что я ошиблась.

Кроме того, я вспомнила, как Фели однажды сказала мне, что признание облегчает душу, — в тот раз, когда она заломила мне руку за спину, пытаясь заставить меня сознаться, что я сделала с ее дневником.

— Я услышала твои слова об убийстве вашего заведующего пансионом, мистера Твайнинга. Я пошла в библиотеку и подняла газетные архивы. Поговорила с мисс Маунтджой — она племянница мистера Твайнинга. Она припомнила имена Джако и Горация Бонепенни. Я знаю, что он остановился в «Тринадцати селезнях» и привез мертвого бекаса из Норвегии, спрятанного в пироге.

Отец медленно и печально покачал головой, явно не от восхищения моими детективными способностями, а словно старый медведь, подстреленный, но не желающий падать.