У самого Черного моря. Книга I - Михаил Авдеев

На берегу Вера перевязала ему раны, оделась. Калинин пришел в сознание.

— Как же я доплыл! — удивился Иван Куприянович.

— Так и доплыли, — засмеялась Вера. — Только не пытайтесь вставать. Вы потеряли много крови…

Сколько раз за войну маленькому храброму медику приходилось говорить эти слова раненым, сколько жизней она спасла, сколько ран перевязала! Ведь Вера Такжейко познала все ужасы отступлений и радости побед, прослужив в армии вплоть до 1946 года. Она оставалась с ранеными в огненном Севастополе даже тогда, когда с Херсонесского маяка взлетел последний советский самолет. Вот что она позднее написала мне об этих днях:

«30 июня 1942 г. улетела вся последняя авиация с Херсонесского маяка. В Севастополь вошли немцы. Все советские части отступили к нашему маяку. Бомбили нас страшно с 5 утра до 21 часа. Бомбы сыпались разных калибров. Вверх жутко было поднять глаза — сплошные самолеты. Кроме того, фашист бил еще из тяжелой мортиры, которая стояла в Бахчисарае. Это был кромешный ад. Я никогда позже за всю войну не видела так много убитых и раненых. Их некуда было девать. Перевязочного материала не было, рвали простыни и перевязывали.

Трудно описать весь ужас, пережитый в последние дни обороны Севастополя. Очень больно было смотреть на раненых, которые просили пить, есть, а у нас ничего не было. Колодцы и склады с продовольствием разбомбили. Армия без питания, воды, но самое главное, не было патронов, нечем было стрелять.

Уходила я из Севастополя 4 июля вплавь, т. е. в 2 часа ночи ушла в море, а подобрал меня в пятом часу утра катер-охотник. Я очень тогда перемерзла и тяжело заболела. Катера эти были посланы за армией для отступления. Подойти к берегу они не могли, берег сильно обстреливался. И вот, кто мог плавать, тот и плыл к катерам, экипажи которых спасали людей и поднимали на борт».

Так наш маленький доктор Вера Такжейко уходила вместе с последними частями из пылающего Севастополя, за оборону которого она по праву награждена орденом Красной Звезды.

Затишья зимой под Севастополем не было. Во всяком случае для нас, летчиков. Они трижды в день умирали и воскресали, чтобы снова сесть в кабину и уйти в бой. Гремел воздух над Херсонесским маяком. Круглые сутки гудели на аэродроме моторы самолетов. Одни уходили на задание, другие возвращались, третьи тут же, неподалеку от маяка, схватывались с «мессершмиттами».

Воздух раздирали пулеметно-пушечные очереди и неистово ревевшие на форсажах моторы. А кому из нас приходилось особенно туго, тот спешил пройтись над Казачьей бухтой. И тогда рявкала автоматическими пушками спасительница наша — плавучая батарея «Не тронь меня». «Мессершмитт» ошалело шарахался в сторону и уходил. Иногда батарее удавалось и сбить вражеский самолет.

С утра и до вечера с небольшими перерывами на Херсонесском аэродроме рвались крупнокалиберные снаряды немецкой дальнобойной артиллерии. Горели самолеты, падали люди.

Прикрытие аэродрома и главной базы — Севастополя, налеты на аэродромы противника, сопровождение штурмовиков и бомбардировщиков на передний край и в тыл врага и всегда с боями над землей к над водой — этим жила наша 5-я эскадрилья.

Чаще всего приходилось прикрывать транспорты и боевые корабли на переходе морем. Улетали мы километров за сто пятьдесят в море и отгоняли там от кораблей «хейнкелей» и «юнкерсов», не давали прицельно направлять торпеды или сбросить бомбы.

Весна в Крым приходит рано. Стихают ветры и успокаивается море. Безоблачно небо. Лучшей погоды для летчиков придумать невозможно. Летали они кто сколько может, до изнеможения. Постепенно ухудшалось питание — все труднее и труднее стало пробиваться судам в Севастополь.

Третьего апреля пришел к нам большой праздник: 8-й истребительный авиаполк полковника Юмашева был переименован в 6-й гвардейский. Воевавшая в его составе 5-я эскадрилья вышла из состава своего 32-го авиаполка и стала 1-й эскадрильей 6-го гвардейского.

Человек-легенда

Весной мы потеряли генерала Острякова…

Война есть война. На ней приходится мириться с горечью утрат. Но врут те, кто говорит, что к ним можно привыкнуть. Люди уходят за ту немыслимую черту, которая называется бессмертием, а ты и сегодня помнишь их улыбку, слышишь их голоса. Голоса очень усталых, много поработавших людей. И боль не проходит: порой ее приглушит время, но какая-то мелочь — облака в небе, мелодия, звук, строки из книги — напомнит о друге, и снова все существо твое бунтует, не может примириться с кажущейся нелепостью случившегося. Хотя ты умом отлично понимаешь, какой нелегкой ценой дается на войне победа.

Так и тогда никто из нас не мог смириться с мыслью, что мы потеряли Николая Алексеевича Острякова, командовавшего Военно-Воздушными Силами Черноморского флота.

Мы часто стесняемся высоких слов, но я, действительно, влюбился в него при первой же нашей встрече. Встрече, сохранившейся в памяти, до мельчайших деталей.

Я тогда не уловил даже, что в нем главное: спокойный тон, дружеское расположение, уверенность, властность. Наверное, ни то, ни другое, ни третье. Был магический, редко встречающийся в людях сплав мужества, благородства, личного обаяния. Как бы то ни было, но от напряжения, с каким я встречал «высокое начальство», от моего смущения и неловкости не осталось и следа. Запомнилось — «он знает меня по имени отчеству», и поразило «генерал почти ровесник мне, ему не более тридцати».

— Поговорим здесь, — сказал Остряков. — Там, — он едва заметно кивнул головой в сторону землянки КП, — телефоны будут мешать и вообще тут нас никто не услышит.

Он легко тронул меня за локоть и, не торопясь, повел к берегу бухты, расспрашивая на ходу о службе, семье, родителях. На пологом спуске к отмели, покрытом торчащими из камней жесткими стеблями сухого бурьяна, генерал остановился, сощурил свои большие черные глаза, добрая улыбка едва тронула уголки его губ.

Таким почему-то и сохранился он в моей памяти. Обаяние его личности испытал тогда не один я.

Военно-морской министр Союза ССР тогда так охарактеризовал Острякова: «Если бы меня попросили назвать самого лучшего командира и человека среди летного состава ВМС, я назвал бы генерал-майора Острякова. Героизм, скромность, умение, хладнокровие и беззаветная преданность Родине — вот это Остряков».

Остряков, несмотря на то, что почти всегда получал за это строгий выговор от начальства, всегда сам рвался в небо.

Конечно, облетать командующему всю линию обороны от Бельбека до Балаклавы и самому оценивать обстановку на земле и в воздухе далеко не безопасно. Но после такого облета можно было срочно принять меры по ликвидации наиболее угрожающих направлений. Нанести удары авиации по самым значительным целям на напряженных участках фронта. К тому же генерал отлично умел драться с «мессершмиттами» и стрелял метко, хоть и стал истребителем всего месяца полтора назад. И при первой же возможности он всегда вступал в бой.

Как-то он позвонил мне и сказал:

— Приготовьте машину. Я решил сегодня поразмяться.

— Тогда и я с вами, товарищ командующий. Одного не пущу!..

— Интересно, кто из нас начальство? — съязвил Остряков.

— Начальство не начальство, но одного не пущу…

— Ладно, полетим вместе.

К вечеру подошел ЗИС-101. Вышел Остряков. Пожал руку.

— Здравствуй, Михаил Васильевич!

— Машина готова…

— Знаю, давай без официальностей… Он посмотрел на часы.

— Еще рановато. Пойдем после одиннадцати… Залезай в машину, поговорим…

Случилось так, что в ту ночь мы не вылетели. До утра просидели в машине. Настроение у Острякова было отличное. Он шутил, смеялся, много говорил.

В ту ночь я многое узнал о нем. А позднее общая картина дополнилась рассказами товарищей.

Он прилетел в Севастополь, когда противник стоял у Москвы, прорвал перекопские позиции и захват Крыма стал реальной угрозой. Черноморский флот морем эвакуировал из Одессы части Приморской армии, военно-морскую базу и часть гражданского населения. Это был самый тяжелый период отступления, мы еще не имели серьезных побед, если не считать мелких тактических успехов, а сознание собственного бессилия и серьезные ошибки руководства, которые мы не могли не видеть, не повышали нашего боевого духа. Психологический перелом в авиации наступил несколько позже, после окружения Севастополя и в этом большую роль сыграл Остряков.

Его хорошо знали на Черноморском флоте как командира передовой бомбардировочной бригады, которой он командовал после возвращения из Испании, знали как талантливого летчика и зрелого боевого опытного командира, хотя в то время ему было только 26 лет. Сейчас, после трех лет службы на Тихом океане, он вновь возвратился на Черное море, но уже в должности командующего ВВС. Первая встреча была на одном из Крымских аэродромов, где из боевого самолета ДБ-3, перелетавшего из Владивостока в Севастополь, вышел худощавый, очень молодой, выглядевший даже моложе своих тридцати лет человек с какой-то застенчивой и немного смущенной улыбкой. Он познакомил нас с экипажем самолета и командиром эскадрильи капитаном М. И. Буркиным, с которым он по очереди вел самолет из Владивостока. Кстати, интересная подробность, характеризующая большинство наших летчиков: Буркин упросил Военный совет флота оставить его в осажденном Севастополе в самые тяжелые для этого города дни и не отсылать на мирные аэродромы Тихоокеанского флота, который в то время не воевал. Его просьбу поддержал Остряков, и Буркин стал одним из самых бесстрашных летчиков-бомбардировщиков Черноморской авиации и впоследствии Героем Советского Союза.