Искатель. 1993. Выпуск №4 - Уильям Голдэм

— Что? Вообще какого черта? Чем вы там у себя командуете?

Блондин сразу пошел на попятную.

— Откуда вы знаете, что я командую чем-то?

— Тот тип в штатском назвал вас «коммандер», я слышал.

— О, это пустяки, флотское прошлое. Я был когда-то моряком, дослужился до коммандера, звание это вроде сенатора или вице-президента: даже в отставке их называют по-прежнему.

— Ерунда.

Повисло молчание. Потом этот тип сказал:

— О'кей, ты прав, не будем говорить ерунду. Слушай, у нас что-то не получается, а очень надо, чтобы получилось. Забудь про коммандера. Я объясню попозже. Меня зовут Питер Джанеуэй. — Он протянул руку и сверкнул улыбкой. — Но вообще-то друзья зовут меня Джейни.

Часть третья

ЗУБ

— Я не ваш друг, — сказал Бэйб, не замечая протянутую ему руку.

— Сейчас это не важно. Важно только одно: мы с тобой должны поговорить. — Джанеуэй опустил руку, явно смущенный.

Надо было пожать ему руку, подумал Бэйб, не умер бы, быстренько пожать и все, нетрудно ведь.

— А там, где вы, там все важно, да? Важно, чтобы поговорили, важно, чтоб мы поладили. Что там еще у вас важно, давайте сразу весь список.

— Перестань.

— А я еще и не начинал, — сказал Бэйб, и ему очень понравился этот ответ. Богарт бы тоже сказал что-нибудь в этом роде или другой стильный актер.

Джанеуэй вздохнул. Он изобразил руками, как открывают бутылку.

— Есть что-нибудь?

Бэйб пожал плечами, кивнул в сторону кухни.

Джанеуэй встал, нашел бутылку красного бургундского, открыл ее.

— Хочешь? — спросил он Бэйба, наливая вино в немытый бокал.

Бэйб покачал головой и удивился себе: почему я так паршиво веду себя с Джанеуэем. Вполне сносный мужик, тактичный, приличный. Он напоминал Бэйбу… Бэйб порылся в памяти, пока не вспомнил: Гэтсби[10]. Сбросить бы Джанеуэю несколько лет и отрастить волосы, и был бы он двойником Гэтсби. А Гэтсби мне нравится, так зачем же хамить этому Джанеуэю? Дело не в самом Джанеуэе, понял он наконец, дело в его присутствии здесь и сейчас. Мне надо побыть одному, подумал Бэйб, дайте мне возможность оплакать брата.

Он был слишком мал тогда и не помнил мать, а когда пришла очередь Г. В., он и Док упрекали сами себя. «Надо мне было сразу войти. Док, сразу, с бумагой этой». — «Заткнись, ничего ты не понимаешь, это моя вина. Я, только я виноват, дурацкая химия». А потом они замолчали, потому что их споры не могли воскресить отца.

Не воскреснет и Док, сколько бы Бэйб не проливал слез.

Джанеуэй одним махом опрокинул в себя вино, налил еще. Потом подошел и сел рядом с Бэйбом.

— Ну как, ты сможешь помочь нам?

Бэйб ничего не ответил.

— Слушай, я не хочу вступать в интеллектуально-логические игры с почти гениальным историком. Если хочешь доказать, что ты умнее меня, то уже доказал. Все, я сдаюсь, ты победил.

— Кто вам рассказал обо мне? Откуда вы знаете, чем я занимаюсь?

— Позже, позже я объясню все, но важно, чтобы сначала ты мне рассказал кое-что, идет?

— Нет, не идет. Когда вы говорите, что вам важно поговорить, вы имеете в виду, что это важно для вас, но не для меня. Да, может, я и отмахиваюсь от вас, но только что убили моего брата, и мне что-то совсем не хочется болтать.

— Иди переоденься, — мягко сказал Джанеуэй, — под душ встань, если хочешь, а потом мы поговорим.

— Переодеться? — переспросил Бэйб, смутившись. — Да, конечно.

Он был все еще в той одежде, в которой встретил Дока: голубая рубашка и серые брюки, сплошь покрытые засохшей кровью. Бэйб тронул кровь пальцами. Надо будет сохранить эту рубашку. Заверну в нее пистолет Г. В. Пистолет и запасную обойму. Жаль, что ничего не осталось от матери. Бэйб заморгал. О чем это я? Ах, да. Сохраню эту одежду.

— С тобой все в порядке? — спросил Джанеуэй.

Бэйб все еще моргал, чувствуя головокружение.

— Все прекрасно, — ответил он чересчур громко.

— Я ищу мотив, — пояснил Джанеуэй. — Поверь мне, я не меньше твоего заинтересован в поимке преступника.

— Довольно этих идиотских объяснений! Он был моим братом, почти отцом, он вырастил меня, а ваше имя я слышу в первый раз, так что заинтересован больше я, согласитесь.

Джанеуэй долго не отвечал.

— Да, конечно, — наконец согласился он.

Но каким-то странным тоном. Бэйб вопросительно взглянул на него.

— Видишь ли, довольно долгое время мы с твоим братом работали вместе и хорошо знали друг друга.

— Я не верю, что вы из нефтяного бизнеса.

— Мне все равно, чему ты веришь, а чему нет, — мне надо узнать, кто это сделал.

— Да бандит какой-нибудь. Это Нью-Йорк, бандюги режут прохожих каждый божий день. Какой-нибудь наркоман захотел забрать у него деньги, брат решил не отдавать их…

— Я думаю, все это не так, — возразил Джанеуэй. — Вероятно, тут пахнет политикой. Это предположение, на основе которого я буду работать, пока не докажу его или опровергну. И я хочу, чтобы ты помог мне.

— Политика? — Бэйб покачал головой. — Господи, почему?

— Потому что только это объясняет случившееся. Если учесть, чем занимался твой брат. И, конечно, твой отец.

— Что мой отец?

Джанеуэй отпил вина.

— Зачем ты так все усложняешь?

— Что мой отец?

— Твой отец, по имени Г. В. Леви, о Господи.

— Он был невиновен!

— Я ни в чем не обвинял его.

— Нет, обвинили, черт возьми, вы предположили, что…

— Ему ведь предъявили обвинение, его осудили, не так ли? Значит…

— Нет, его не осудили! — голос Бэйба дрожал и срывался. — Да знаете ли вы, что Маккарти за свои четыре года ни разу не дал никому возможности защититься по обвинению. Он был нацистом, сволочным наци, и заставил всю Страну ходить под себя от страха. Мой отец был историком, великим историком. Он работал в Вашингтоне вместе с Шлезингером и Гэлбрейтом, тогда как раз и ударил Маккарти. Отец мой пострадал больше всех, его коллегу упекли за решетку, сейчас он жив, торгует недвижимостью. Отец пытался защищать себя сам, но этот сукин сын нацист не давал ему такой возможности. На слушании дела в Сенате отца громили каждый раз, когда он пытался выставить аргумент, Маккарти высмеивал его. Отец говорил длинными и бессвязными предложениями, а Маккарти все время издевался над ним. Маккарти уничтожил его, даже не имея на руках настоящих фактов. Он уничтожил его как личность. Когда вас зовут Г. В. Леви и мальчишки смеются над вами, это конец. Слушания проходили как раз в том году, тогда отец ушел из университета и стал писать книгу обо всем этом, чтобы оправдать себя и добиться справедливости. Но не написал: в следующем году умерла моя мать, и нас осталось трое — к тому времени отец уже сильно пил. Он дожил до пятидесяти восьми. Пять лет последних — с бутылкой и без работы. Я помню те годы, он был никем, пустым местом; много бы я отдал, чтобы знать, каким он был до этого. Я прочитал все книги, которые он написал; это великие книги, я прочитал все его речи, и они тоже были великими, но я не помню почти ничего, только обрывки… Так что можете оставить при себе все ваши выспренние фразы и намеки на моего отца. Погодите, вот я закончу свою работу, и тогда все станет на свои места, в моей диссертации я докажу и… и…