Остановиться, оглянуться… - Леонид Жуховицкий

Мы доехали до площади Революции, и вагон сразу наполнился завсегдатаями, работниками и гостями полночного центра.

Вошла пара, усталая и праздничная, у женщины из приоткрытой сумки торчал длинный каблук с металлическим колпачком на конце.

Вошел известный актер, легко опустил на мягкую скамью свое крупное тело и так же легко перебросил с руки на колени дорогой, с голубоватым отливом макинтош. Лицо у него было простоватое, на сцене он обычно играл дураков. Но здесь он сидел широко и красиво, полный кастовой величественности.

Вошли ночные ремонтники, в чумазых спецовках, с ведрами и брезентовыми сумками, из которых торчали зубы гаечных ключей. Они сели особняком, стараясь не прислоняться к соседям.

Вошел, пошатываясь, пьяный, случайно миновавший ненадежный к ночи заслон на контроле.

— А я что? Я такой же советский человек! — сказал он мне. Видимо, фраза готовилась для контролерши, и пьянчуге жаль было, чтобы такая уйма умственного труда пропала впустую. Я с ним полностью согласился, он сел в угол и заснул.

И еще вошли влюбленные, одинокие влюбленные — осколки парочек, ребята и девчонки, измученные людностью города, подъездами и скверами, обиженные на ночь, которая развела их, вместо того чтобы соединить…

Несколько секунд мы молча привыкали к этому новому, людному вагону. Я смотрел по сторонам, и Светлана тоже смотрела: смотрела на актера, на пьяницу, на усталые, измученные лица влюбленных, смотрела со своей обычной кроткой доброжелательностью — даже на пьяницу. И, наверное, она, как и я, понимала, что вот это актер, а это пьяный, а это влюбленные. Но мы с ней видели разные вещи. Потому что сквозь неощутимую стену, отделявшую ее от людей, не проникало ни тщеславие, ни опьянение, ни страсть.

Я спросил:

— Проводить тебя?

Она вежливо покачала головой:

— Не надо, я ведь рядом с метро.

И вдруг попросила:

— Можно, я сама тебя провожу?

Я немного подумал.

— А что я с тобой потом буду делать? Ведь не бросить тебя одну ночью на улице?

Она мягко возразила:

— Я очень люблю ночью ходить по городу… Мы вышли из вагона, и эскалатор, плавный, как время, поднял нас наверх. Мы пошли не быстро, спокойным вечерним шагом, рядом и не рядом — я ее даже под руку не взял. Это было приятно и забавно — идти ночью по городу с девочкой, которую даже под руку не берешь. Последний раз я так гулял, наверное, классе в девятом — я был парень нахальный и взрослел быстро…

От этих воспоминаний я размяк и то и дело улыбался про себя.

Светлана сказала:

— А я почему–то думала, что ты старый и очень строгий.

Я ответил:

— А я и на самом деле старый и очень строгий… Кстати, с чего это ты вдруг обо мне думала?

Она несмело подняла глаза:

— Но я же читала твои фельетоны.

Я удивился:

— Ты читаешь газеты?

Она улыбнулась:

— Конечно.

— «Пионерскую правду»?

Она снова улыбнулась:

— Нет.

— А зачем?

— Мне интересно.

И, чуть помолчав, сказала застенчиво:

— Знаешь, как я тебе завидую! По–моему, это самая интересная работа.

Я засмеялся.

Она спросила:

— Почему ты смеешься? Она ведь, правда, самая романтичная.

Я ответил:

— Фельетонист? Да — не считая ассенизатора.

Она промолчала. Наверное, «ассенизатор» было для нее словом ругательным.

Мы дошли до перекрестка, и я остановился. Светлана спросила:

— Разве ты здесь живешь?

Я сказал, что живу дальше, но что наша улица ночью слишком темна для хороших девочек. Она, по–моему, немного огорчилась, но ничего не возразила — слишком сильна была привычка слушаться взрослых.

Мы подождали минут пять. Я посадил ее в первый же автобус и крикнул вслед:

— Ну, будь! Сашке привет!

В переулках и на нашей улице было совсем пусто — ничего живого, кроме моих шагов.

Звук их был ровный и немного грустный. А может, просто так казалось, потому что и самому мне было ровно и немного грустно. В общем, это здорово было, что все так решилось, что приятно пройтись с этой девочкой ночью по Москве и что больше мне от нее ничего не надо. Как любит говорить Д. Петров и еще миллион человек, «в этом что–то есть».

И если я встречу ее завтра–послезавтра, все будет точно так же: ровно, приятно и немного грустно. А в общем, здорово! Лучшие отношения между людьми — бессмысленные и бесцельные…

Завтра–послезавтра я ее не встретил — завертелись колеса очередной командировки. Была она не дальняя, но долгая, с пересадками, ожиданиями, вокзалами, буфетами, пристанями…

В первый день, как водится, я чувствовал себя все еще москвичом, еще дочитывал «Вечерку», еще оттопыривали карманы вокзальные бутерброды с сырокопченой колбасой, еще пересадки казались легкими, почти трамвайными.

Но уже на другую ночь, проснувшись оттого, что густо зашевелились вокруг, я увидел сперва желтый свет лампочки, а после трюм речного катера, туго набитый людьми и узлами.

Я спал на каком–то ящике, а в колени мне сопела девчушка лет пяти. Напротив два парня в толстых свитерах на огромной чертежной папке раскладывали ужин, а может, завтрак — сколько сейчас времени, я не знал. У них были плавленые сырки, помидоры, банка бычков в томате и понятная при такой закуске тоска в глазах.

Нас тряхнуло, катерок куда–то причаливал, и возник слух, что на пристани есть круглосуточный магазин, где продают водку.

Парни в свитерах тут же поднялись. Я пошел за ними. Пить мне не хотелось, но хотелось быть причастным к хорошему делу.

Малорослый катерок не доставал до пристани, трап круто уходил вверх. Мы взобрались на берег, и перед нами в сером предутреннем небе возник странный деревянный поселок.

Он был мал, но чист и прям, и деревянные его тротуары были ровны и чисты, как палубы. И домики, одноэтажные и двухэтажные, были чисты и похожи, как суда в гавани.

Мы дошли до магазина, аккуратного, как речной катерок, только не белого, а голубого. Магазин, конечно, был закрыт — да и с чего бы ему вдруг полуночничать в этом размеренном корабельном поселке, где, наверное, рано ложатся, рано встают и где спокойные жены речников все покупают вовремя.

Парни в свитерах прочитали на табличке, когда работает магазин, огорченно потрогали тяжелый замок, и мы пошли домой, на катер.

Мы снова шли по ровным палубным тротуарам, только теперь за спиной у нас было серое небо и чистый корабельный поселок, а впереди, перед глазами, — серое небо и серая предутренняя река. Было пустынно и знобко, хотелось спать, и тянуло в обжитой, тепло дышащий трюм.

В трюме я лег на свой ящик и съежился, чтобы не потревожить спящую девчушку. Вроде бы кто–то пробирался мимо, вроде бы слышался гудок. Но отчетливо я слышал только одно — как девчушка сопит мне в колени. Все остальное было отдаленно и приблизительно, может, уже во сне. А может, и корабельный поселок мне приснился или привиделся…

На этот раз задание у меня было мирное: сто строк о пуске шлюза. В управлении стройки меня скооперировали с парнем из областной газеты, выделили на двоих комнату в общежитии, «газик», и мы сразу же поехали на канал.

Шлюз пускали днем, было солнечно и тихо — как раз для праздника. Но вовремя не начали, потому что ждали киношников, а киношники сперва обедали, а после задержались в леспромхозе, чтобы снять комсомольскую свадьбу. Они не слишком торопились, знали, что без них не начнут: начальство треста твердо решило запечатлеть событие для вечности, а единственными представителями вечности на стройке были они, киношники.

Тем временем пошел дождь, и я, стараясь все запомнить, глядел, как убирали со дна шлюза последние доски, тяжелые от налипшего цемента...

Представители заказчика спрятались от дождя в свой кремовый автобус. Киношники полезли на башню искать «точку» — они неустанно и разнообразно матерились по поводу дождя.

Начальник участка, стоя на размокающей глине, что–то кричал экскаваторщику, а тот, не слыша из–за шума мотора, все–таки кивал.

Ковш падал и падал на горб перемычки, но тяжелый грунт дробился слабо и медленно — лишь мелкие камни брызгали из–под ковша…

Мокрые и голодные, мы вернулись к себе в общежитие, в свой временный дом, где ждали нас сухие носки, буханка хлеба и начатая банка баклажанной икры.

У парня из областной материал шел в номер. Он заказал редакцию на десять. Потом заправил авторучку, положил перед собой часы и начал: «У строителей канала сегодня большой день…»

Он передвинул блокнот чуть левей, часы чуть подальше и больше не останавливался. Он работал быстро, изредка косясь на часы, однотипными движениями руки вколачивая в лист слова, будто гвозди в подметку.

Я зажег сигарету, сунул ему в пасть и тихо вышел, чтобы не мешать, — я знал, что такое двести строк в номер.

Я по сравнению с ним был аристократ: у меня был целый вечер, чтобы сосредоточиться, два дня, чтобы писать, а потом еще день, чтобы править…