Сказитель из Марракеша - Джойдип Рой-Бхаттачарайа

— Отец, тебе известно, сколь много я тебя почитаю, но в вопросе вторичной женитьбы мое решение непреклонно.

Еще прежде, чем последний звук сорвался с моих губ, я был потрясен и пристыжен изумлением, отразившимся на его лице. Я отвел глаза. Отец сбросил мою руку с запястья. Целое мгновение я не имел сил взглянуть на него.

— Хасан… — начал отец под моим напряженным взглядом. В голосе не было ни недовольства, ни разочарования — только понимание. — Хасан, ты запираешься в клетке собственного изготовления.

— Это как посмотреть. Можно считать, что безбрачием я чту клятву, данную жене в день свадьбы.

— Сынок, зачем ставить себя в такие жесткие рамки? Тебе всего девятнадцать. У тебя вся жизнь впереди. Решением, продиктованным теперешней ситуацией, ты всему своему будущему приговор подписываешь. Не надо этого делать. Не надо менять саму жизнь на боль длиною в жизнь — обмен неравноценный.

Я смотрел на его изборожденное морщинами лицо, мысли же мои были далеко.

— Отец, неужели обязательно говорить об этом именно сейчас? — вымучил я.

Он вздрогнул и закрыл глаза. Ладони его лежали на тощих коленях.

— Холодно здесь, Хасан. Я старый стал, чуть что — зябну.

Нежность и сострадание охватили меня.

Отец открыл глаза, с усилием поднялся. Вид у него был изможденный; я горько раскаялся в своих словах.

— Отец, я не хотел тебя огорчить, — сказал я.

Он поднял взгляд; в его глазах я прочел смирение и печаль.

— Знаю, Хасан. Ты хороший сын; я всегда чувствовал, что у нас особое взаимопонимание, даже когда нам случалось поспорить. Даже сейчас я не осуждаю тебя.

Отец улыбнулся, но от этой улыбки защемило сердце. Я не знал, что сказать. Выдержав паузу, отец продолжал:

— А вот Мустафа меня беспокоит. Не Ахмед, а именно Мустафа. Ахмед не пропадет — у него есть хватка. От Мустафы же мне и матери одно беспокойство. Слишком он порывистый, слишком самонадеянный.

— Верно: самонадеянный, — отозвался я, — а еще эмоциональный и влюбчивый. Я бы, отец, на твоем месте не волновался. Мустафа сумеет о себе позаботиться.

— Надеюсь, ты прав. Мустафа умнее Ахмеда, и нрав у него приятнее. Только я его не понимаю. Порой он опрометчив как дитя.

Отец помолчал и спросил:

— Когда ты намерен отправиться в Марракеш?

— Дня через два-три, — отвечал я и поспешно добавил, сообразив, что не дал отцу времени обдумать мои слова: — Или когда ты скажешь, отец.

— Да пребудет с тобой мудрость Господня, Хасан.

— И дух наших предков, отец, — улыбнулся я.

— Попадешь в опасность — обращайся к Аллаху, ибо он не оставляет заботами тех, кто верует в него, и не отказывает в милости и прощении даже тем, кто сбился с пути.

— Хорошо, отец.

— А если в Марракеше дело не заладится — возвращайся без колебаний. Ты же знаешь: здесь твой дом.

— Знаю, отец.

Черное солнце

Вот при каких обстоятельствах много лет назад я прибыл в город с красными стенами и занял на площади место своего отца. А там и Ахмед уехал из родительского дома в Фес и через короткое время, как я и предсказывал, стал обеспеченным человеком. Только Мустафа избрал другой путь и непрестанно подтверждал худшие отцовы опасения. После смерти моей жены и ребенка что-то в Мустафе коренным образом переменилось, добродушная неугомонность уступила место регулярным и затяжным приступам ярости, нехарактерным для нашего рода. Мустафа будто смаковал это свойство, поддерживал его, как огонь в топке, пока ярость не сделалась частью его самого. Ахмед, волею судьбы неоднократно попадавший под раздачу, как-то посетовал: вот, дескать, Хасан, что это за чужак в семье появился.

Однажды, когда мы собрались в Марракеше, в доме дяди Моханда, Мустафа сказал Ахмеду что-то настолько грубое, что отец мрачно заявил:

— Не позволю превращать нашу встречу в поле битвы. Ахмед старше тебя, Мустафа, и ты должен уважать его. Либо извинись, либо немедленно убирайся.

— Почему это я должен его уважать?

Отец побледнел от гнева. Из последних сил сдерживаясь, он отвечал размеренно и четко:

— Потому что Ахмед заслуживает твоего уважения. Потому что уважать старших — твоя обязанность. Потому что твой брат ведет достойную жизнь. Потому что я тебе велю.

— Я не стану извиняться, — упрямо сказал Мустафа и поднялся с места.

Тут встрял дядя Моханд. Скороговоркой, от неудовольствия почти срываясь на визг, он произнес:

— Неужели для тебя и отцовское слово ничего не значит? Делай, как велит отец, и мы обо всем забудем.

Мустафа не оглядываясь прошествовал к двери.

Отец долго смотрел на дверной проем, в котором он исчез, и наконец с горечью уронил:

— Этот мальчик родился под черным солнцем.

Потом мы узнали, что Мустафа, дрожа от ярости, прошагал пешком до самого автовокзала компании «Супратурс», купил билет до Эс-Сувейры и не долго думая уехал. Следующее известие мы получили только через четыре месяца — отец написал старому другу письмо с просьбой разузнать о Мустафе.

Имдьязн

На этих словах я окинул слушателей взглядом, затуманенным печальными воспоминаниями. Я не желал упускать ни единой подробности, способной помочь моим слушателям понять, откуда проистекало недовольство Мустафы, однако я сдержался, чтобы не расстраивать аудиторию. Главная же причина была, пожалуй, в том, что я сам не хотел расстраиваться, поэтому заговорил о Джемаа, то есть вернулся к ядру истории.

Я обратил внимание слушателей на фруктовые лавки, что окружают площадь с севера. Для меня они квинтэссенция площади, ибо каждый новый день наша Джемаа начинает с душа фруктовых запахов. Все последующие часы отмечает определенный запах; так, раннее утро бодрит, а ночь обволакивает приторно-сладким мускусом. А между утром и ночью различим целый букет оттенков благодати. Четырехлетний Мустафа, впервые привезенный в Марракеш, насчитал шесть отчетливых ароматов и каждому приписал свой цвет. Помню, он сидел с закрытыми глазами, принюхивался и повторял, как стихи: «Ярко-золотой — только что очищенные апельсины в пять утра; золотисто-оранжевый — первые кувшины с соком в семь утра; желтый — мухи, сонные от жары, тонут в соке в полдень; коричневато-желтый — апельсиновый жмых начинает прокисать в мусорных ведрах в два часа пополудни; грязно-коричневый — брожение сока в пять вечера; темно-зеленый с белым — испорченный сок выплескивают в семь вечера».

В дневное время Джемаа — это место, где празднуют, встречаются, продают и покупают. Раньше все товары, не проданные в торговых рядах, по утрам выносили сюда. Для каждого товара имелся определенный участок — тут торговали домашним скотом, там — снедью или верблюдами. Сейчас Джемаа открыта для всех. У нас говорят: то, что не продается на Джемаа, человеку вообще не нужно.

После полудня на Джемаа собираются первые группы музыкантов. Вечность заявляет о себе свистящими, гудящими, непостоянными звуками ная, лотара, ребаба и накуса, и, однако, в зыбком знойном мареве всего слышнее — тишина. Хотя музыка создает постоянный фон, для меня она не более чем какофония, ибо я, что вообще-то странно для бербера, с удовольствием слушаю одних андалусцев, задумчиво и печально пощипывающих струны. Впрочем, я — редкое исключение. Для всех остальных Джемаа — это в первую очередь барабанный бой. Под барабанный бой посверкивают на солнце крохотные зеркальца, дрожит небо, белые облака стелются как флаги, прилавки приплясывают на мостовой, а запряженные лошадьми повозки — по периметру площади. Словом, все участвуют в действе.

Ближе к вечеру появляются развлечения. Вялые змеи и обезьяны с грустными мордами стараются удержать внимание изменчивой толпы. Немало животных гибнет из-за того, что их владельцы слишком рьяны в попытках произвести впечатление. Трупики безжалостно уничтожаются. На Джемаа нет места сентиментальности. Пусть земля красная, а небо синее — между обезьяной и змеей сидит на корточках смерть. К слову, это правило обычно не распространяется на людей. Повозки, запряженные мулами, и мопеды так и снуют в толпе, грозя катастрофой. К счастью, Джемаа сама задает ритм, и опасность почти всегда удается предотвратить. Почти всегда.

После захода солнца площадь меняется. Музыканты, акробаты, канатоходцы, предсказатели и знахари, мастера делать татуировки, продавцы сока, заклинатели змей, исполнительницы танца живота, пожиратели стекла, фонарщики, уличные рассказчики — все они, как многие века назад, самым загадочным образом материализуются на Джемаа. Ничуть не изменившиеся за сотни лет, они — вечные символы Джемаа, образы постоянства посреди суетного мира. Выплывает луна; белые ветви света пробираются от стола к столу, от прилавка к прилавку, выхватывают лица, оставляют следы. В самой гуще возбужденной толпы бесшумно кружатся танцоры.