Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон

— Не стихи, а вирши, — подколола Рена.

— Какая разница? — повернув к сестре голову и сморщив хорошенький носик, отозвалась Эсмира.

— Не чувствуешь разницы, вот и строчишь вирши, — улыбнулась Рена.

— Думаете, мне только в школе завидуют? Видите?

На этот раз рассмеялись все, и Эсмира, конечно же, заодно с нами.

Прогулочным шагом мы дошли по той же аллее до остановки, и Эсмира снова была впереди — беззаботная и легконогая, чуть угловато покачиваясь влево и вправо.

Я остановил первое попавшееся такси.

— Поедем лучше троллейбусом, — попыталась возразить Ирада. — Восьмой номер идёт прямо к дворцу Ленина.

— Подобает ли Эсмире ехать на концерт троллейбусом?

— Полагаю, что нет, — подтвердила Эсмира.

— А что, в конце-то концов, скажет противоположная сторона? — улыбнулся я.

— Так далеко они не заглядывают, — засмеялась Эсмира и села на переднее сиденье, рядом с водителем, села весьма торжественно, а прежде чем сесть опять протянула руку и, глядя на меня прищуренными глазками, сказала: — Покидаю вас с приятными впечатлениями.

— Желаю тебе никому никогда не завидовать, — с улыбкой ответил я. — Потому что зависть — враг счастливых людей. Вдобавок я уверен — у тебя никогда не будет повода кому-либо завидовать.

Поздно вечером позвонила Рена, поделилась впечатлениями от концерта, разумеется, не без досады посетовала на выходки Эсмиры, а под конец почти что шёпотом добавила:

— Ты нашим очень понравился. Эсмира без конца говорит о тебе, а Ирада сказала, что в тебе есть особенное мужское обаяние. У сестрёнки моей болезнь — сравнивать. Знаешь, с кем она тебя сравнила?

— Знаю.

— С кем? — сладко прощебетала Рена.

— С Квазимодо.

Она снова рассмеялась:

— Я не говорила тебе, что ты гораздо красивее Квазимодо?

— Говорила. Рад, что напомнила. Ну, в таком случае с Челентано.

— Не-ет, — снова рассмеялась Рена. — Ты красивей, чем Челентано. Нигде, ни в институте, ни в каком-либо другом месте нет никого, с кем я могла бы тебя сравнить. Ты для меня идеал мужчины, неужели не понимаешь?

— Ладно-ладно, скажи, с кем сравнила меня Эсмира.

— С Джоном Ленноном.

Я улыбнулся: она — Брижит Бардо, я — Джон Леннон. Приятное сравнение. Я сказал:

— Джон Леннон шестью годами моложе Бардо.

— На столько же ты старше меня, — засмеялась Рена. — У неё было приподнятое настроение, она то и дело восторгалась и смеялась. — Но разве это помеха, чтоб я тебя безумно любила?

— Пожалуйста, передай вашим мою признательность.

— Не передам, — опять рассмеялась Рена и пожелала мне доброй ночи, не забыв, разумеется, добавить на своём армянском «Цавет танем».

В это кафе на открытом воздухе мы пошли и на следующий день. На сей раз с Ариной и Лоранной. Арина закончила перепечатку воспоминаний прежнего главного редактора, и это необходимо было отметить.

— Освободилась от такой обузы, это надо отметить, — сказала Арина. — Прямо не верится, что больше не увижу мерзкой его рожи. В последний день, вместо того чтобы поблагодарить, что задаром перепечатала эту ахинею, он сказал: «Ты понаделала ошибок. Одну из наших машинисток на семь лет сослали в Сибирь, другую — на пять. И за что? Каждую за одну-единственную ошибку».

— Не сказал, какую конкретно? — поинтересовалась Лоранна.

— Сказал. В тексте о Сталине вместо «полководец» получилось «волководец». Так ошиблась машинистка редакции русских передач, а армянская машинистка в предложении «Герой Социалистического труда Басти Багирова вместо шестидесяти килограммов, положенных по плану, собрала триста пятьдесят килограммов» вместо собрала напечатала «сосрала». И получила пять лет. Представляете, за какую-то опечатку! На мой вопрос, кто донёс органам об этих опечатках, без зазрения совести ответил: «Я». Представляете? Говорит, оба случая пришлись на моё дежурство, и я не имел права не сообщить, ведь ошибки были сделаны умышленно. Хотите знать, что он ещё сказанул? Обалдеете.

— От него всего можно ждать, — кивнула Лоранна. — Так что же?

— Я, говорит, обратился в горсовет, чтобы с армянской церкви сняли колокол, мне, говорит, мешает работать.

— И с таким человеком мы здороваемся, — сказала Лоранна с огорчённым видом. — Предлагаем присесть, уважаем его старость.

— О старости он тоже говорил, — сказала Арина. — Нет, говорит, ничего страшнее, чем знать, что ты уже стар. Все, говорит, советуют мне — женись, да как же, говорит, мне жениться, разве сейчас есть обоюдная любовь? — от души расхохоталась Арина. — Одной ногой в могиле, а туда же, подавай ему взаимную любовь! Знаете, что ещё ляпнул? — опять от всей души засмеялась Арина. — Атанес Сенал, говорит, неважный поэт, однако же погляди, где похоронен — у самого входа на армянское кладбище. Ты только погляди, говорит, как повезло.

— Атанес Сенал на пятнадцать лет моложе его, добровольцем ушёл на войну и как поэт в сто раз лучше. Какая же он дрянь, если завидует покойнику. — Лоранна повернулась к Арине. — Кому повезло, так это тебе, Арина, избавилась. Приглашаю выйти поесть мороженого. В последнем номере «Гракан Адрбеджана» напечатаны мои стихи. Редактор говорит, что в нынешнем году тираж журнала — двенадцать тысяч. Однако, говорит, не сомневаюсь, что после этого цикла стихов тираж в будущем году поднимется до пятнадцати тысяч. — Она засмеялась и добавила: — Словом, я получила гонорар и плачу. За твоё, Арина, избавление от бед.

— Нет-нет, плачу я, — возразила Арина.

— Не спорьте, заплачу я, — сказал я. — Что такое несколько тугриков, если речь об Арине! Вставайте.

— Нет, я, — снова взялась за своё Арина.

Внезапно дверь открылась, и к нам вошёл Тельман Карабахлы-Чахальян, он же Сальвадор Дали — при жёлтом галстуке, с невесть у кого взятой недокуренной сигаретой между пальцами, с всклокоченными волосами.

Это был он, вечно торчащий в коридоре — попросить у кого-нибудь сигаретку, вечно готовый, растягивая губы, фальшиво улыбнуться, и согнуть спину в поклоне, и покачать укоризненно головой, перемывая косточки вошедшему: «Ох, знали бы вы, какой это скверный человек», и угодливо кланяться тому же «скверному человеку»: «Неджасян, азиз’м»[7] и наконец, когда тот удалится: «Ух, ядовитая гюрза».

— Что тут за свара? — спросил он, озирая кабинет глубоко посаженными бегающими глазами и до того раболебно улыбаясь, что нельзя было взять в толк, он и впрямь улыбается или вот-вот расплачется.

— Никакой свары, Тельман Карапетович, мы просто спорим, — сказала Лоранна и вдруг, посветлев лицом из-за пришедшей в голову мысли, добавила: — Получили статью, о ней и спорим. И ты как бывший судья и прокурор обязан изложить авторитетное своё мнение — стоит ли передавать её по радио?

— Я готов, — приняв услужливую позу и придав лицу задумчивое выражение, сказал Тельман.

Лоранна взяла со стола какие-то машинописные листки, подержала их секунду-другую перед глазами.

— Собственно говоря, это не статья как таковая, а глава из докторской диссертации, посвящённая дружбе народов. Автор — известная фигура, доцент.

— Ну, это неважно, читай.

— Читаю, внимательно послушай начало.

Тельман — само внимание — слушал.

— Во время войны Варданидов взятие Ереванской крепости было осуществлено ценой крови самоотверженных бойцов русской армии, армянских добровольческих отрядов и грузинской милиции, — медленно, отчётливо произнося каждое слово, прочла Лоранна и, подняв глаза, посмотрела на Тельмана: — Стоит продолжать?

— Что за вопрос? — не колеблясь ответил Тельман. — Не что-нибудь, а дружба народов, как же не стоит?!

— По-моему, — молвила Лоранна, и я поразился, до чего же спокойно она прикидывается, будто вправду зачитывает некий материал, — там, где говорится о грузинской милиции, следовало бы сказать и о доблести азербайджанской милиции.

— Правильно, — кивнул Тельман. — Молодес, голова хорошо работает, умница!