Кто услышит коноплянку? - Лихачев Виктор

- Я не хочу вас обидеть. Скажу больше: я сейчас усиленно лечусь. Наталья Михайловна пристально посмотрела на него. Киреев улыбался.

- Смеетесь?

- Отнюдь. Я душу лечу, а это главное. И в этом лечении вы мне очень сильно помогаете.

- Я?

- Вы. Благодаря вам и Лизе Бобровой я понял, что у меня сначала раком заболела душа. Надо прежде ее вылечить.

Он теперь не улыбался. Наталья смутилась:

- Ну, Лиза - это понятно. А я здесь при чем?

- Сказал бы, да, боюсь, льстецом назовете. Теперь уже улыбалась она:

- Не назову. А доброе слово - помните, в одном фильме это говорили - и кошке приятно. А я Котеночкина.

- Помню. Скажите, а вас Котей не звали?

- Нет, к сожалению, это же мужа фамилия. У меня девичья знаете какая была? Нет, не скажу, обсмеете.

- Клянусь, даже не улыбнусь.

- Мышкина.

Киреев рассмеялся. Наталья сделала вид, что обиделась:

- А клялись.

- Простите. Но - правда смешно... А можно я вас Котей называть буду?

- Я подумаю. А как вас звали в детстве?

- Конечно, Кира.

- Почему - конечно?

- А мода такая была. Бралась фамилия - ее уменьшительный вариант и становился прозвищем. У нас в классе Зиновьев был Зиной, Зотов - Зотиком.

- А меня бы Мышкой звали?

- Точно.

- Но вы мне что-то сказать хотели.

- Разве?

- Не хитрите.

- Сейчас скажу. Только у меня сначала вопрос к вам будет. Серьезный очень.

- Слушаю.

- Вы верите в дружбу мужчины и женщины? Чтоб она чистая была. Без мыслей задних.

- Каких?

- Или передних. Вот Лев Толстой считал, что трудно мужчине подружиться с женщиной...

- Вы имеете в виду секс?

- Вот спасибо! Я все рядом и около. Да, имею в виду именно это. Вот представьте: гуляю, например, я с женщиной. О поэзии говорим, друг друга выслушиваем. И никаких поцелуев. Только дружба. Это возможно?

- Не знаю.

- Вот видите, и вы не знаете, - Киреев подчеркнуто глубоко вздохнул.

- Я правда не знаю. Женщина может и впрямь чего-то большего от мужчины ждать, но это от многих нюансов зависит. А вот то, что женщина настоящим другом может быть, - я не сомневаюсь. Надеюсь, для вас я стану таким другом.

- Я все понимаю. Секс и я - это же анекдот.

- А зачем вы этот разговор завели?

- Не знаю. Я раньше об интимной стороне жизни чересчур много думал, сейчас перестал, - Киреев вновь улыбался. - Это плохой признак?

- Хороший. Силы беречь надо.

- Для чего?

- Чтобы вылечиться. Послушайте, вы меня заговорили. Ухожу. Вы не забыли, завтра у Лизы день рождения?

- Не забыл. Вот только с утреца на демонстрацию схожу.

- Вы серьезно? Да ну вас.

Уже у порога она сказала:

- А вы опять ушли от ответа.

- Я болтун, Наташа, но это внешне. На самом деле я жутко застенчивый человек.

- Не заметила.

- Но это так. И слов высокопарных не терплю.

- Тогда я пошла.

- Постойте. Сейчас я буду так же серьезен, как покойник на собственных похоронах.

- Типун вам на язык.

- Спасибо. Так вот, я готов выпить бочку настойки болиголова, но... Я сейчас действительно пробую душу свою лечить. Пока плохо у меня получается. А вы для меня как маячок.

- Почему?

- Потому что людей любите. И жалеете их. Что в моем понимании одно и то же. А я жалел только себя. Всю жизнь. Поздно, правда, это понял: тяжело наука дается. Она замолчала, опустив голову, будто обдумывая что-то.

- Михаил Проко... Миша. Хотите, я останусь? Их глаза встретились. Потом он покачал головой.

- Что, я совсем вам не нравлюсь?

- Наоборот.

- Тогда в чем же дело?

- Ни в чем, а в ком. В вас.

- Во мне?

Киреев кивнул.

- Но почему?

- Вы обаятельны. Я ужасно обаятелен.

- Опять шутите?

- Что вы! Влюбитесь в меня, такого обаятельного. Я - в вас.

- Разве это плохо? - По ее щекам текли слезы.

- Плохо. Третий покойник за полтора года - многовато будет для вас. Вы не находите?

- Для меня это неважно.

- Зато для меня важно. Очень.

- Почему?

- Потому что вы мой друг. Помните, у Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". Не приручайтесь до конца, я прошу вас... тебя. Мне будет больнее уходить.

- Я не хочу, чтобы ты уходил.

- Разве мы здесь что-нибудь решаем?.. Ты не забыла?

- Что?

- Завтра день рождения у Бобренка. Она замотала головой:

- Нет.

- До завтра?

- До завтра. Мне не нравится.

- Что?

- Котя.

- Жаль.

- Котенок лучше. А на демонстрацию не ходи. Холодно. - И она закрыла за собой дверь. * * *

Наступил вечер, последний вечер апреля. Неожиданно похолодало, пошел снег. Холодный ветер вовсю разгулялся по опустевшим улицам, заставляя редких прохожих поднимать воротники. Но все это не касалось наших героев, которые, словно сговорившись, провели этот вечер в своих квартирах. Наталья Михайловна Котеночкина, придя домой после визита к Кирееву, поплакала немножко. Ей поначалу казалось, что он не оценил ее жертвы. А потом, успокоившись, поняла, что наоборот оценил. Поэтому и выставил ее из дома. И Наталье сразу стало легче. Она твердо решила: сделать все от нее зависящее, чтобы заставить Киреева заняться не только душой, но и телом. Он должен лечиться.

В семье Лизы Бобровой готовились ко дню рождения дочери. Лизу выкупали, новое платье висело на спинке стула. Правда, заказанный торт, в котором завтра будут гореть девять свечей, папа Лизы принесет рано утром.

А вот в семье Аллы Ивановны, наоборот, отходили от дня рождения. Особенно дал маху Петрович, не просыхавший, по словам Петровой, целую неделю. Сама она успела побывать в турагентстве, где приобрела две путевки в Анталию: Петрович по традиции проводил лето на рыбалке под Истрой. Алла не возражала. Софье она звонила каждый вечер. Воронова удивила ее просьбой помочь поставить новую дверь - "чем крепче, тем лучше". Дело в том, что в квартире Софьи была солидная дверь. Когда-то этим занимался сам Владимир Николаевич, не позволявший племяннице вникать в такие проблемы. Алла ответила по-военному: "Соня, когда надо? Я Петровичу скажу - он в праздники все сделает со своими ребятами". А еще Алла пожаловалась Софье, что все эти дни ей придется оставаться в Москве - работа, черт ее дери. Еще раз добрым словом вспомнила "этого чудака Михаила", вернувшего ей деньги.

Сама Софья в этот вечер решила никуда не ходить, хотя ее и звали на несколько "мероприятий", а просто посидеть и почитать книгу. Точнее, перечитать. Выбрала "Мастера и Маргариту" Булгакова. К своему удивлению, того удовольствия, что испытала несколько лет назад при первом прочтении книги, не получила. Отложила. Достала другую: Грин, "Бегущая по волнам". Когда-то она зачитывалась ею еще в Старгороде. Надо же: на любимых страницах вместо закладок сохранились сухие цветы, которые она вложила в книгу. Цветы, собранные на старгородских лугах, на берегу Синего ручья. Наверное, лет десять Софья не открывала эту книгу. Волшебные строки, чудесные имена и названия - Гарвей, Дэзи, Фрези Грант, Сан-Риоль - словно подхватили ее и понесли далекодалеко - в страну грез. А когда она закрыла последнюю страницу, Софье стало также сладко и щемяще-грустно, как в отроческие годы. Помнится, папа рассказывал, что где-то в Крыму находится могила Грина, очень грустного и невезучего человека, воплотившего свои грезы в волшебные строки. Они с папой мечтали побывать на его могиле, положить на нее букетик полевых цветов. Не получилось...

Юля Селиванова решила не откладывать дело в долгий ящик и принялась за розыски Кузьмича. Судя по всему, он в данный момент обитал в столице. По крайней мере, хорошие друзья обещали сообщить Кузьмичу, что Юлька жаждет его увидеть. Смущало ее только одно: года два назад Кузьмич жил с Люськой Вятской, жуткой стервозой. Не ревновала она своего Кузьмича разве что к старухам. Да и Гришаня вряд ли бы понял ее интерес к другому мужику. А входить в подробности она не хотела. Впрочем, Иванов ей больше не был нужен.