Их любовник (СИ) - Богатырева Татьяна

У плиты колдовал Бонни в подвернутых до колен джинсах, ошейнике, напульсниках и фартуке с клубничками и оборочками. Для рекламного постера вид не слишком подходящий, а вот для меня — в самый раз. На столе уже красовались две здоровые кружки с кофе, а на сковороде скворчала яичница с беконом, помидорами и базиликом. Ужасно вредно, категорически не романтично, но безумно вкусно!

— Утречка, — бегло улыбнулся мне Бонни, снимая половину яичницы на тарелку.

Разумеется, тарелку из его рук я тут же забрала, сцапала бекон пальцами и сунула в рот. Боже, райское наслаждение! Я аж зажмурилась от наслаждения!

Тарелку у меня из рук забрали и поставили на стол, а меня нежно поцеловали в висок и подтолкнули к стулу. Ну, упрашивать меня не пришлось. Яичница пахла умопомрачительно! А на вкус… о, как прекрасна она была на вкус!..

Но самым вкусным был последний кусочек бекона, утащенный с тарелки Бонни.

— Упс, летучая свинья, — прокомментировал наглое похищение Бонни и улыбнулся так тепло, что я чуть не заплакала.

Чертовы гормоны. С утра — вообще кошмар какой-то. То я чувствую себя желудком на ножках, то плачу на пустом месте, то хочется цветов, музыки и убить кого-нибудь.

— Эй, ты чего? — Бонни на миг завис, а потом сорвался с места, опустился передо мной на колени и привлек к себе. — Розетта… — он стер подло скатившуюся слезинку и нежно-нежно меня поцеловал.

Поцелуй со вкусом яичницы и бекона. С ума сойти, как сладко! Только соли от слез многовато. Вредно плакать по утрам.

— Ничего, — всхлипнула я и вытерла новую порцию потопа о его плечо. — Пройде-ет.

— Ну вот, понапишет всякой…

Я вздрогнула. Он что, прочитал то, что я ночью писала? То, чего я боялась так, что спать не могла?..

— …душераздирающей ерунды, — продолжил Бонни, — а потом сама плачет.

— Не ерунды! — внезапно мне стало дико обидно: и гениальную драматическую сцену назвал ерундой, и в мой ноут влез без разрешения, и вообще… вообще… он теперь знает, что Кей его развел, а я подыграла! — Сам дурак!

— Конечно, дурак, разве ж я спорю, — сняв фартук, он промокнул мои мокрые глаза оборочкой и снова прижал к себе.

— Да! Дурак! Зачем ты сделал Клау ребенка?! Су-укин сы-ын! Я тебя ненавижу-у!

— Я не виноват, она… в смысле, это не я. Розетта, ну…

— Не ты?! — поток чертовых слез наконец-то прекратился, и я зло утерла остатки рукавом халата. — Как не ты? Ах ты!..

И я влепила ему пощечину. Звонкую.

Вот честно, не знаю, как оно получилось. Само, наверное. Я не хотела, правда!

— Ой… — я машинально поднесла ушибленную руку ко рту. — Бонни…

А он молча взял меня за руку, перевернул ладонью к себе, прижался губами, лизнул… и светло улыбнулся.

— Можешь повторить. Или дать тебе ремень?

— Тот, которым тебя Кей выпорол? — мне безумно захотелось провести ладонью по его спине, там, где уже сошли следы.

— Извини, мадонна, но своего ремня Кей мне с собой не дал. Он доверил тебе обойтись подручными средствами, — глаза больного ублюдка смеялись.

А на меня снова накатила ужасная, иррациональная обида, из глаз снова потекло. Боже, как я ненавижу свои гормоны!!!

— Роза? — такой реакции Бонни явно не ожидал. — Роза, ну что ты…

— Дура-ак… — я уткнулась ему в плечо и…

Я бы точно разрыдалась, но сукин сын сделал то, чего я никак не ожидала. Он резко дернул молнию своих джинсов, приспустил их — и, разведя полы моего халата, толкнулся в меня. От неожиданности я задохнулась, хотела высказать ему все… и опять не успела. Мне заткнули рот поцелуем, толкнулись еще, обняв за бедра, и шепнули прямо в рот:

— Ti amo, Madonna, ti amo!

— Больной ублюдок, — простонала я в ответ, обнимая его ногами за бедра.

А потом, потеряв по дороге и свои джинсы, и мой халат, меня отнесли в кровать, под теплое одеялко, и обняли.

— Бесстыжая Сицилия, это нечестный аргумент, — прижиматься к нему, расслабленному после оргазма, было так хорошо, что все дурацкие обиды вылетели из головы вместе с не менее дурацкими аргументами и самой причиной спора.

— Это самый честный на свете аргумент, высокоморальная Раша, — мою ладонь притянули на бесстыжий аргумент, снова готовый к высоконаучным диспутам. — Он никогда не врет, в отличие от…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Ах, ты!..

Ко мне тут же применили еще один бесчестный аргумент: закрыли мне рот своим. А потом шепнули, горячо, словно жидким соблазном облили:

— Вообще-то я имел в виду милорда с его английским юмором.

Мне стало за державу обидно.

— Он не врал. Спорим? Ставлю доллар, что он не сказал тебе ни слова неправды!

— Езу… ты заразилась… — подлая Сицилия снова смеялась. — Роза… Если бы ты знала, как я по тебе соскучился!

Я уткнулась ему в шею, обвила его руками и ногами. Не отпущу! Мой Бонни!

— Ты права, это было очень больно, — внезапно серьезно сказал он, гладя меня по голове, — вернуться и не найти тебя дома. Мне казалось, что мир рухнул. Что ты никогда не простишь меня… нас… что мы с Кеем останемся одни, без тебя…

— Вы десять лет прекрасно были одни, без меня, — буркнула я. — Вот и наслаждались бы дальше своей настоящей мужской дружбой.

— Колючка, — меня опять поцеловали в макушку. — Без тебя это уже не то. Все равно что после Бродвея ставить школьную самодеятельность.

Я невольно хрюкнула, представив их с Кеем на сцене школьной самодеятельности. Особенно сцену примирения друзей. Интересно, где? Нет, это не пустое любопытство, мне для нового романа надо! У меня же пока вместо главы — многообещающее многоточие!

— И где же мирились настоящие друзья?

— ВбаренаПятой.

— Что, Кей трахнул тебя прямо у стойки? Жаль, я не видела.

Бонни хмыкнул и погладил меня по спине, остановив руку на бедре.

— Ну! Британским ученым необходим материал для диссертации!

— Для диссертации, ага, — он снова хмыкнул и замолчал. Подло.

— Сицилия! Я тебя укушу! — чтобы слова не расходились с делом, я тут же слегка цапнула его за плечо.

— М… ну если укусишь…

— Ах, ты!.. Ну! Расскажи!

— Маньячка… ладно, расскажу, — он перекатился на спину, так что я оказалась над ним. — А ты потом прочитаешь мне это вслух, идет?

— Шантажист, — я удобнее устроилась у него на груди. — Рассказывай!

18. Романтика по-сицилийски

Москва, квартира Розы, тот же день

Роза

Мы валялись в постели, целовались и трепались о всякой ерунде до самого обеда. Готовить было лень, думать — лень, отвечать на телефонные звонки — тем более лень. Хотя судя по тому, как Бонни зажмурился на третьем звонке, тяжело вздохнул и все же взял трубку, было для него и кое-что важнее лени.

Говорить при мне он не стал, ушел на кухню, так что я слышала только его реплики:

— Да, мам. Нет. У меня дела в Москве, да, новый проект. Нет, я не мог взять с собой Клау. Нет! Мам, прости, мне… когда? Черт… не чертыхаюсь я, мам! Да, я приеду к тридцатому. Точно приеду. Нет, не надо приглашать… нет, я сам разберусь с Клау! Да что хочешь, то и говори. Да не волнуйся ты так, все с папой будет хорошо. Точно будет. Не плачь, мам… ну, пожалуйста… да… конечно… ага, пока…

По конец у него был настолько убитый голос, что мне самой плакать захотелось. Но я мысленно показала себе кулак. От моих слез Бонни не станет легче.

Прихватив свою самую большую футболку, я пошла к нему. Халат я нашла и надела по дороге — он валялся на тумбочке в коридоре. Джинсы Бонни — рядом, на полу. Их я тоже прихватила. Если верить запаху, Бонни снова варил кофе и… ну да, если только опять пожарить яичницу, больше в холодильнике ничего нет. Разбаловалась я, скоро забуду, с какой стороны у сковороды ручка.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Давай закажем суши, — внесла я рацпредложение, протягивая несчастному голодному мужчине одежду. — А пока где-то тут было печенье. Кажется.

Печенье нашлось, и даже свежее, позавчера купленное, и мы его по-братски поделили. И суши заказали — то есть я заказала. А Бонни свой телефон отключил.