Большая земля - Надежда Чертова

— В волости расписались, — ровно ответила Авдотья.

— A-а, вокруг стола писарь венчал…

Пронькин поскреб в седых усах жестким ногтем и притворно вздохнул.

— Ныне без венцов, без бубенцов… — начал было он присказку, но сбился: в горницу, топая высокими сапогами, ввалился потный и растрепанный Степан Ремнев.

— Опоздал! — горестно крикнул он с порога. — На собрании просидел, извиняйте! Да и за мамашей вот пришлось в Утевку заехать.

Он подтолкнул вперед маленькую согбенную старушку, мать Натальи. На плечах старушки коробилась широкая, у кого-то призанятая кофта.

Авдотья строго взглянула на Дилигана, и тот покорно встал, освободив место. Старуху усадили рядом с Натальей. Авдотья кинулась к пирогам, безжалостно отхватила кусок курника.

Степан Ремнев прошел обратно в сени и вынес оттуда большой сверток.

— Кумачу бабонькам привез!

Довольно похохатывая, он положил сверток на край стола и вдруг увидел старика Пронькина.

— Гости у вас тут, — неопределенно промычал он и притиснул материю кулаком.

Пронькин поежился, зачем-то отстегнул верхний крючок поддевки, ласково заглянул в глаза Ремневу.

— Говорю старухе: помрем, не увидим советской свадьбы. Пойдем, говорю, дура…

Ремнев стоял безучастно, словно глухой, и Пронькин на всякий случай подмигнул кузнецу. Тот отчужденно усмехнулся. Старуха его, ничего не понимая, старательно грызла цыплячью ножку. «Сговорились, презирают…» — со злобным удивлением подумал Степан и опустил глаза.

— На флаги прислали кумач-то, — повысил голос Ремнев. — А я говорю: коммунарам надо обрядиться.

Ксюшка, не утерпев, отвернула край материи и тихо охнула: плотный, яркий цвет и пронзительный запах краски радостно удивили ее.

Ремнев между тем сделался серьезным; он поманил пальцем Дилигана, тот понимающе улыбнулся, и они вышли из горницы.

На кухне Ремнев вытащил из-за пазухи бутылку с денатуратом, взболтал, посмотрел на свет и поставил на стол.

— В больнице выпросил. И вот еще.

Он сунул в руки Дилигану пузатую бутыль с самогоном. Дилиган открыл пробки, понюхал и то и другое, покрутил головой.

— Разбавлять придется, Степан Евлампьич.

Особенно щедро разбавили водой спирт. Он помутнел и теперь похож был на мыльные помои. Самогонка же куда слабее стала отдавать сивухой. Дилиган посмотрел на бутыли восторженно, но Ремнев с сомнением пощелкал по ним длинным пальцем: выпивка получилась некрепкая.

Дилиган, как дружка, обошел гостей и расчетливо нацедил «по первой».

— Первая рюмка колом, вторая — соколом, прочие — мелкими пташками. Кушайте! — торжественно провозгласил он.

Кузнец запрокинул стакан, подержал спирт во рту и проглотил с явным недоверием.

— Пей-ка, на дне копейка! — крикнул ему через стол Климентий и жиденько посмеялся.

Парни Пронькины так и не сели к столу. Они вышли на улицу и, пересмеиваясь, стояли в кустах сирени, под открытыми окнами.

За столом сделалось шумно. Женщины в самом деле слегка опьянели, хоть и было в вине больше дурноты, чем хмеля. Мариша сидела молча, с пьяной гордостью откинув маленькую голову, однако брови ее были скорбно приподняты и серые глаза налились слезами.

Кузнечиха взмахнула толстой рукой и упрямо пробормотала:

— Добрая свадьба неделю бывает.

— Эй вы, горькие! — крикнул на весь стол Климентий и высоко поднял стакан. — Запили заплатки, загуляли лоскутки!

Кузнец до половины опустошил стакан, потом взболтал остатки и внимательно понюхал.

Дилиган за спинами гостей подливал в стаканы, выкрикивал шутки, побаски и то и дело бросал неприметный взгляд на пустеющую бутыль.

Авдотья тревожно следила за мужиками, за Пронькиными. Вино было мутное, слабое, ненастоящее. В Утевке в старые времена непьяная свадьба считалась позором, и оскорбленные гости, случалось, крепко избивали хозяина.

Ремнев заметил тревогу Авдотьи. Выцедив второй стакан, он со звоном, нарочито неловко опрокинул его на стол, клюнул носом и заорал:

— Песню!

— Молодых величать! — в тон ему неожиданно крикнул Пронькин и с маху расстегнул крючки у поддевки.

Ремнев, подавив усмешку, цепко, по-пьяному, облапил его обеими руками.

— Песню! Бабы, что же вы? Языки проглотили? — вдвоем вразброд закричали они.

Дарья суетливо подтолкнула застывшую Маришу, зазывно улыбнулась кузнечихе и откашлялась.

Как под яблонькою…—

завела она столь высоко, что бабы подхватили нерешительно и не в лад:

Лели-леленьки,Под кудрявенькой,Там стояла кровать,Кровать нова, тесовая,Одеяла шелковые…

Ксюшка громко, визгливо засмеялась:

— И кровати-то никакой нету — нары голые!

Песня упала, как подрезанная.

— Бывало, постель-то уберут, — мечтательно и как бы в забывчивости проговорила Мариша. — Одеяло паутинкой стегано или дождиком, подушки пуховы. С вечера — девка, с полуночи — молодка, по заре — хозяюшка…

Кузнечиха облизнула красные губы, склонилась к столу и зашептала бабам:

— Песни свадебные вовек для девиц назначены. — Она метнула на Наталью уклончивый взгляд и печально усмехнулась. — На цветок алый. Подснежная ягода — клюква!

Глава двенадцатая

Ремнев, словно и не слыша раздора в песне, весело улыбнулся бабам:

— Мы сейчас выведем — в трубу песня выйдет!.

Молодецки шевельнув плечами, он запел старинную песню про ямщика. Певали ее в Утевке на больших гулянках, когда от перепоя люди ударялись в печаль:

Степь да степь кругом,Сердце грусть берет…

Никто его не поддержал, и он смолк, тяжело потупив голову.

— Не свадебная, — спесиво сказала кузнечиха. Она глубоко вздохнула, округлила рот сердечком и запела глуховатым, утробным голоском:

Как у терема, теремаВысоки были выступенцы…

Женщины подхватили величанье высокими, звенящими голосами. Песня была протяжная, переливистая, слова в ней обозначались едва приметно, вся она звучала как долгий крик или вопль.

…Ремнев стиснул плечи Пронькина и отчетливо сказал ему на ухо:

— С дезертирами дружишь? Смотри у меня!

По спине Степана прошла судорога, с широкого волосатого лица медленно сполз хмельной румянец.

— Еще чего! — прошептал он, кривя губы.

— Н-ну!

Ремнев сорвал руки с плеч Пронькина, слегка оттолкнул его и встал, стараясь не греметь сапогами.

Дилиган стоял рядом с Николаем, обняв пустую бутыль, и жалобно улыбался: вино кончилось.

Ремнев подсел к ним. Взглянув на Дилигана и Николая хмурыми, трезвыми глазами, он тихо сказал:

— Не забирает. Бурда, она и есть бурда.

— Где ты самогоном-то разжился? — так же тихо спросил Николай.

— Поветьевых накрыли, на Карабановке. Поздно я подоспел: аппарат разбили — немного вот захватил…

Никто из них троих не заметил, как дрогнула и побледнела Наталья и какой потерянный взгляд бросила на мать. Но старуха спокойно, чуть приметно качнула головой: нет, мол, я-то не попалась, — и Наталья с облегчением вздохнула.

Ремнев, закурив, негромко спросил у Николая:

— Ну, в коммуне-то у вас как?

Николай придвинулся поближе.

— Хлеб дружно убрали. Видал, какая пшеничка у нас? Зерно к зерну!

— Видал, как же, — ответил Ремнев, настороженно глядя в раскрытое окно: там в сумерках никли кусты сирени и уже не было слышно голосов молодых Пронькиных. — На гумно кого-нибудь спосылай: боюсь, ригу подожгут, — шепотом прибавил Ремнев.

Николай встал, подошел к дремавшему Павлу Васильевичу, что-то сказал ему на ухо. Павел Васильевич согласно кивнул и, бережно занеся ногу в огромном сапоге, перелез через скамью.

Николай вернулся на свое место. Рядом с Ремневым примостился Дилиган; поставив бутыль на скамью и возбужденно размахивая длинными руками, он вполголоса рассказывал о нападении бандитов.

— Гром над нами грянул, и каждый за свое схватился, — задумчиво проговорил Николай. — Розные мы все, врозь глядим.

Заставив Дилигана потесниться, он подсел к Ремневу и быстрым шепотом рассказал, как держались в час опасности мастеровые коммуны — Климентий и кузнец.

В шепоте Николая была растерянность, и Ремнев помрачнел, думая о том, что они в волости не все предусмотрели. Не слишком ли поторопились с коммуной? Малая, недружная кучка людей с бедным тяглом брошена в степь, на обширные, необжитые земли.

Николай умолк, а Ремнев сидел, понурив лобастую голову. За столом недружно запевали песни, шумно переговаривались, а он забыл, что сидит на свадьбе, и явно печалился. Но вот он выпрямился. Николай увидел толстую синеватую жилу, надувшуюся на его широком лбу, и растерянно подумал: «Гневается!»