Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Николай долго молча стоял у окна, отвернувшись от Павла Николаевича и ссутулив плечи.
– Мне принесли документы на изучение. Анна застрелила Эппельбаума, – наконец глухо произнес он.
– Боже мой! Это достоверно известно? Не может быть ошибки?
– Никакой ошибки. Все точно. Следствие проведено по всем правилам, и дело готово для передачи в суд. Более того, вскрылись и другие ужасные подробности. Анна лгала всем и всегда, она обманывала не только меня, но и Эппельбаума, а возможно, и многих других. Она – дочь мелкого чиновника из Астрахани, никакого отношения к роду Орбелиани не имеющая. Ее настоящая фамилия – Рыбакова. В Смольном институте она не училась, экзамена на звание домашней учительницы не держала. Паспорт ее действительно выдан в Тифлисе, и там записано право проживать в любом городе Российской империи, это, пожалуй, единственное, что есть правдивого в этой лживой женщине. В Москву она приехала уже в тягости, родила девочку и отдала ее в приют. Вскоре после этого познакомилась со мной. Несчастный Эппельбаум настолько подпал под влияние ее чар, что не оставил ее даже после той ночи, когда мы с ним объяснились. Правда, у него хватало ума не венчаться с ней, но и расстаться с Анной он сил в себе не находил. А ей непременно хотелось венчания и официального замужества, и она всеми силами вымогала у Антона принять такое решение. То, что она предприняла во имя достижения своей цели, не поддается никакому разумному объяснению.
Николай снова умолк и уставился в темноту за окном. Гнедич терпеливо ждал продолжения.
– Она, видите ли, дядя Поль, взяла себе в рассуждение, что если человека невозможно склонить к чему-то страстью, то возможно сделать это при помощи жалости и сочувствия. В первый раз, когда Анна симулировала чахотку, у нее ничего не получилось. Но она не оставила попыток. Однако теперь она задумала поистине немыслимое. Анна посетила приют, куда отдала дочь, убедилась, что ребенок здоров, после чего отправилась в больницу, где содержатся приютские дети, и выспросила у сестер милосердия, кто из младенцев женского пола совсем плох и дольше двух-трех недель не протянет. Ей указали на смертельно больную девочку подходящего возраста, Анне не стоило большого труда договориться, чтобы ребенка отдали ей. Эппельбауму же она призналась, что еще до знакомства с ним, в Тифлисе, была влюблена в какого-то князя, скоропостижно скончавшегося, и ей, чтобы избежать позора и осуждения тифлисского общества, пришлось уехать в Москву, нося в своем чреве плод тайной любви. Ребенка Анна родила уже в Москве и оставила в приюте. Девочку она якобы постоянно навещала, а теперь, когда выяснилось, что малышка неизлечимо больна и дни ее сочтены, она хотела бы, чтобы остаток своей несчастной жизни ребенок провел рядом с матерью, в любви и заботе. Эппельбаум, добрая душа, поверил в эти сказки и согласился. Таким образом, совершенно чужой, смертельно больной ребенок появился в доме Эппельбаума под видом ребенка Анны. Через две недели малышка умерла, как и предсказывали врачи. Но за эти две недели Анна сумела обмануть еще кого-то, кто помог ей достать из приюта подлинные документы ее дочери.
– Зачем? – удивился Павел Николаевич. – То, что ты рассказываешь, и в самом деле отвратительно, но я не понимаю, какой расчет за этим может стоять. Пока что все выглядит просто как набор чрезвычайно необдуманных, каких-то даже истерических поступков. Да вполне ли здорова эта девица?
– Вполне, – горько усмехнулся Николай. – Эппельбаум принял деятельное участие в похоронах малышки и оплакивал ее вместе с Анной. Разве мог он покинуть женщину, только что потерявшую единственного ребенка, который умер у нее на руках? Общее горе сближает. По крайней мере, так рассуждала моя бывшая любовница Анна Рыбакова, похоронив чужого ребенка под именем собственной дочери.
– И что же было дальше?
– Эппельбаум все равно не собирался жениться на Анне, хотя и очень жалел ее. А тут объявился его родственник, поставивший Антону в вину, что тот проматывает состояние своих сестер на непотребную женщину. Родственник уговаривал Антона уехать с ним, и Антон согласился. Когда Анна об этом узнала, то застрелила Эппельбаума. Ее отдают под суд. Слава богу, что моего имени никто не назвал. Подумать только! Я был совсем рядом со всей этой низостью, с этой гадостью и ничего не заметил! Боже, как я был слеп и глуп! Но даже не это меня приводит в такое отчаяние… Дядя Поль, я чувствую себя грязным, замаранным.
– Игнатий знает? – спросил Павел Николаевич.
Николай угрюмо кивнул.
– Я вчера еще сказал ему. Вы же знаете, как мы близки. У меня от брата никогда тайн не было.
– И что же? Утешил он тебя? Успокоил?
– Ах, если бы… Это его неискоренимое стремление во всем докопаться до первопричины и непременно найти виноватого… Теперь жалею, что поделился с ним. Только хуже сам себе сделал. Игнатий считает, что я должен забрать несчастную малышку, дочь Анны, из приюта и взять ее на воспитание.
– Вот даже как? – удивился Гнедич.
Впрочем, удивление его было скорее наигранным. Хорошо зная младшего племянника и представляя путь его мысли, он уже и ожидал чего-то подобного. У Игнатия Раевского мышление истинно медицинское, он сперва ищет первопричину, а затем только принимается лечить симптомы. Именно такое мышление и пытается внедрить в умы юристов Владимир Данилович Спасович, однако пока еще безрезультатно: в судах более склонны оценивать именно последствия, то есть симптомы, и не вникать в первопричины.
– Да, так, – продолжал между тем Николай. – Мой брат считает, что если бы я, следуя сердечному порыву, женился на Анне в тот момент, когда был отчаянно увлечен ею, то ничего этого не случилось бы. Она призналась бы, что имеет младенца, отданного в приют, мы забрали бы его, и малышка росла бы рядом с матерью, а я постарался бы стать ей хорошим отцом. Катенька была бы ей старшей сестрой. Когда я возразил, что никак не мог жениться, потому что мой брак не расторгнут, Игнатий выдвинул мне в ответ, что и в этом моя вина тоже, ибо следовало все делать своевременно, еще в Калуге, когда измены моей жены стали явными и можно было легко добиться согласия консистории и получить развод. Одним словом, дядя Поль, я один кругом виноват. И теперь для искупления своей вины я должен взять ребенка к себе и воспитать его. Так считает мой правильный, идеальный во всем младший брат.
– А сам-то ты как считаешь? К чему склоняешься?
Вопрос был праздным. Павел Николаевич понимал, что стремящийся ни в чем не уступить младшему брату, старший будет изо всех сил утверждать свое первенство, как умственное, так и духовное, нравственное. А уж если нельзя стать выше, то хотя бы не оказаться ниже. Николаю уже двадцать восемь лет, а в отношениях с Игнатием он ведет себя по-прежнему как ребенок.
– Я и сам подумал об этом, – ответил Николай, отведя взгляд. – Но не смел говорить вам, потому что это все-таки ваш дом, и вряд ли вам понравится присутствие еще одного младенца…
Ну, разумеется, он уже «сам» подумал. Разве можно признаться, что ему это и в голову не приходило, пока Игнатий не сказал. Теперь Николай, не желающий брать ребенка на воспитание, попытается укрыться за мнением любимого дядюшки Поля, очевидно, не одобрившего бы появления в родовом гнезде Гнедичей незаконнорожденной девочки неизвестного происхождения: ведь невозможно выяснить, кто ее отец, это знает только Анна, а Анна – прирожденная лгунья, и верить ее словам нельзя. Ах, как хотел бы Николай Раевский сейчас услышать от Павла Николаевича нечто подобное! Это позволило бы ему не пойти вслед за мнением брата и при этом сохранить лицо.
Павел Николаевич очень любил своих племянников. Но не мог не согласиться с правотой Игнатия. И облегчать жизнь Николаю неискренней поддержкой не собирался.
– Я буду рад, если в доме появится еще один ребенок, – улыбнулся Гнедич. – Ее происхождение меня вовсе не беспокоит. И дети совсем не мешают, мы их почти не видим.
Внезапно Николай просветлел лицом и будто бы даже оживился.
– Девочку можно отправить в Вершинское, да и Катеньку вместе с ней, к матушке и отцу, они будут рады внучкам. Пусть растут в деревне, а когда подойдет возраст – перевезем их снова в Москву и отдадим в хороший пансион.
– Нет. – Гнедич отрицательно покачал головой. – Твоя матушка очень нездорова, Николай, и у нее много забот с твоими сестрами, старшая только недавно вышла замуж, младших нужно выдавать. Если ты хороший сын, ты ее побережешь.
– Да ведь детьми все равно занимаются няньки-мамки! Матушке и делать ничего не придется, утром только поцеловать да вечером, перед сном.
– Как ты можешь так говорить! – возмутился Павел Николаевич. – Разве ты забыл, как твои родители растили детей? Да, в нашем обществе не принято проводить с детьми много времени, это правда, но моя сестра и ее муж никогда не следовали этому образу жизни, они уделяли вам с Игнатием и девочкам много внимания, ласки и заботы. И к внучкам Варвара Николаевна не станет относиться по-иному. Пощади ее. Игнатий был в Вершинском недавно, ты ведь не можешь не помнить, что он сказал по возвращении: твоей матери не так много осталось прожить, удар может сразить ее в любую минуту. Так не приближай же эту минуту.