Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

— Ян! Ян! — позвал громко Лаврентий, — иди! иди!

И Ян, вырванный из задумчивости, почти оцепенения, торопливо пошел, покраснев, волнуясь, крестясь с опаской перед лестницей.

На верхней ступеньке у дверей его ждал уже Батрани с любопытством; и когда Ян наклонился с поцелуем к руке, он его обнял и поцеловал растроганно в голову (так как в ту минуту подумал о своих детях), сказав:

— Нет, нет, пока еще не благодари, подожди; еще ничего не решено, ничего неизвестно; подожди, пойдем со мной.

И приглядываясь к трепещущему, взволнованному юноше, повел его к жене. Ян был красив вообще, но теперь, одетый в царский пурпурный плащ, в румянец невинности, который так украшает молодые лица, был еще прелестнее.

Опущенные глаза, робкий вид были наилучшей рекомендацией в глазах женщины, которая как раз желала, чтобы все трепетало перед ней, и привыкла к этому.

Нетерпеливая Мариетта уже раскрыла дверь своей комнаты и черными глазами взглянула на новую жертву. Но, о чудо! ее блестящие глаза вдруг покрылись слезой, она потеряла уверенность, заикнулась и, закрыв лицо рукой, закрыла дверь с такой силой, что испуганный Батрани не сомневаясь, что придется отказать Яну, стал волноваться, смущаться, не зная, как это сообщить пришедшему. Он никогда не умел отказывать; сколько ему стоило это, когда его к тому принуждали!

Лаврентий тоже видел, как хлопнула дверь, но ничего не понял. Вдруг из-за двери показалось опять лицо Мариетты, зовущей нетерпеливо мужа:

— Джиролямо, Джиролямо! Иди же!

При этом она тайком посматривала на юношу, стоявшего с виноватым лицом.

— Откажу ему, откажу! — сказал, предупреждая ее желание, послушный итальянец и вздохнул.

— Так, так! Бедного сироту выгнать на улицу, когда ему деваться некуда! Кто же тебе говорит об этом?

— Значит, разрешаешь принять его, Мариетта!

— Разве ты меня раньше спросил? Он уже здесь, так пусть остается.

— Но если это тебе неприятно, если тебе кажется, что и так нас в доме много?

— Кто же это говорит? — воскликнула запальчиво Мария, — от кого ты это услышал? Пусть остается, говорю; пусть остается! Я хочу, чтоб он остался.

С этими словами еще раз взглянула на Яна и закрыла дверь сердито, зло, как всегда.

Итальянец, услыхав это: "Я хочу!" — сейчас же повел Яна к себе, так как всякое приказание жены было для него законом.

В тот же вечер Ян перенес свои вещи, простившись с добряком Адамом, и уже раздумывал над будущим в углу мастерской Батрани. Добрый художник тайком принес ему покушать, погладил по голове и не торопился засадить его за работу, предпочитая управляться самостоятельно и ходить куда надо, чем в такую минуту торжественной печали отрывать от дум бедного юношу, которого он уже принимал как родного.

Вскоре после этого в семье Батрани произошли чрезвычайные перемены. Ян, принятый, по-видимому, почти против желания всемогущей Мариетты, теперь стал ее любимцем. Художник объяснял это золотым — по его словам — сердцем Мариетты; другие пожимали плечами. Верно лишь то, что после дражайшего Миши и гораздо больше детей художника расположением барыни пользовался ученик. Часто, незаметно открыв дверь, Мариетта влажным взором смотрела на работающего Яна. А слеза, пролитая не в гневе, была у нее столь редким гостем! Обращаясь к Ясю, она говорила таким робким ласковым тоном, словно она его боялась, а не он ее. Иногда, задумавшись, простаивала час. Стоило ему высказать желание, она сейчас же его исполняла.

Даже Миша не смел над ним издеваться и не раз был наказан, когда вслед за братьями хотел похлестать и ученика. Художник, предполагавший, что Ясю будет у него очень скверно, обманулся в своих ожиданиях, как всегда обманываемся мы все в своих предчувствиях и догадках. Что-то непонятное влекло Марию к этому юноше. Часто, когда Ясь один сидел в мастерской, рисуя с гипсовых образцов, она проскальзывала туда и тихо, ласково заводила разговор, волнуясь при этом так, словно она уже раньше слыхала голос бедного юноши, словно он напоминал ей что-то дорогое, утраченное. Не только фигурой и телом, но и сердцем, и душой эта женщина была итальянкой.

Батрани радовался и благословлял день, когда взял к себе Яна, так как теперь имел время отдохнуть. Но Мариетта, словно закрывая путь вопросам и объяснениям, при муже прикидывалась равнодушной, даже недружелюбно настроенной по отношению к ученику. Батрани с каждым днем привязывался к нему все больше и больше. Очень скоро в юноше проявился врожденный настоящий талант, и итальянец возгорелся желанием создать великого мастера. Он аплодировал каждому успеху ученика, радуясь этому как ребенок. Он учил его не так, как другие, которые из зависти самые сокровенные тайны искусства оставляют для себя, но раскрывал перед ним все, что было в душе и сердце. Свои думы, накопившийся опыт, изысканный вкус, дорогие гравюры, которые он собирал и над которыми не раз плакал, вспоминая оригиналы в палаццо Питти и в Трибуне — все это он предоставил Яну, поощряя его перенимать технику великих мастеров. Сам ученик лучших мастеров, передал ученику все, что от них получил, вдохновил его тем жаром, что не раз доводил его до слез, святым огнем, без которого не бывает великого художника, хотя столько рядовых обходятся без него.

Что такое, собственно, искусство? Что такое художник? Искусство не есть глупое подражание природе и приземленное мышление; это созидание идеалов, это возвышенное изображение жизни земли и всего, что она производит. Видимая природа есть только отражение невидимой мысли, а художник должен понимать значение всего видимого, чтобы воспользоваться этим, как символами, как средствами для изображения своей мысли. То, что в природе проявляется урывками, неполно, то художник кладет на линии своей картины, изображающей его мысль, мысль сознательную, полную и великую. Нет живописи, нет искусства без идеальной правды, как нет их и без правды реальной, являющейся изображением первой. Художник должен быть поэтом, который посылает в мир свою великую, прочувствованную и продуманную мысль, снабдив ее всем, что только может сделать ее более явной, телесной, ощутимой. Без того священного огня, который возносит мастеров и освящает, очищает искусство, отграничивает его от ремесла, нет ни того, ни другого. Без него остается бездушное творение и бездушный работник.

Существует, увы! достаточно рисовальщиков, которые усаживаются за работу как сапожник за выкройку башмака, холодно, механически, бездумно, полагаясь на случай, принимая воспоминания как творчество; но разве они достойны имени артиста? О, нет! Посмотрим на экстаз св. Луки, ищущего в небе модели для лица Богоматери — это