Ноев ковчег доктора Толмачёвой - Ирина Степановская

«Смерть, неужели это действительно страшная штука?» – вдруг как-то по-новому подумал Михаил Борисович, и ему стало жутко.

Лицо «косметолога-бальзамировщика» показалось ему знакомым, хотя Ризкин мог поклясться, что с этим человеком он не знаком. «Просто типичное, интеллигентное лицо, я бы сказал, очень докторское», – определил для себя он.

– Работаете? – спросил он.

– Работаю. – Азарцев набирал гель в большие и маленькие шприцы.

– А... как зовут? – Михаил Борисович сделал паузу, потому что еще не определил, как обращаться к новому специалисту – на «ты» или на «вы».

– Владимир.

– Ну вот что, Вова, – обрадовался Ризкин. – как закончишь м-м-м... процесс, меня позовешь. Хочу посмотреть, что у тебя получилось. В конечном счете за все, что делается у меня в отделении, я и отвечаю. В случае чего недовольные родственники ко мне жаловаться придут.

– Хорошо, – не стал спорить новый специалист. – Позову.

– Ладненько.

Ризкин ушел. Володя погрузился в работу. Через два часа, когда процесс действительно был окончен, он заглянул в кабинет к Ризкину.

– Родственники подойдут через пятнадцать минут, – сказал он. – Хотите посмотреть перед ними или вместе с ними?

– И то и другое.

Михаил Борисович не без интереса вошел в секционную. Большая фотография с траурной лентой углом стояла прямо напротив входа. Пожилая женщина – довольно полная, но симпатичная – смотрела с фото улыбчивым взглядом. И та же женщина, такой же полноты, с такой же прической, только с закрытыми глазами лежала на столе вместо худенькой желтой старушки.

Ризкин не мог скрыть перед Азарцевым своего восхищения.

– Вова, как тебе это удалось?

Азарцев, будто живописец, отошел подальше от стола и склонял голову то вправо, то влево.

– Послушай, мы сейчас выдадим тело родственникам, а это все, – Ризкин кивнул на покойную, – до завтра или послезавтра не поплывет?

– Нет, это все сделано надолго.

– Ты, наверное, не понимаешь, мертвые ткани совсем не то, что живые... – стал настаивать Михаил Борисович.

– Это особенная методика, – тихо сказал Азарцев. – Сложная. Для того, чтобы лицо не оплыло, гель надо ввести туда, где он сможет долго находиться. И надо еще соблюсти портретное сходство.

– Как же это удается? – поразился Ризкин.

– Я знаю, где расположены мышечные сухожилия и сосуды, – сказал Азарцев. – В них и ввожу гель, как бы делаю каркас.

– Ты что, анатомию изучал? – спросил Михаил Борисович с уважением.

– Да. Это было давно, – сказал Азарцев.

– Родственники пришли, – постучала в дверь санитарка.

– Впускай, – дал отмашку Ризкин.

Азарцев отошел в сторону. Родственники вошли небольшой группой. Молодая женщина в черном вдруг вынырнула из-за чьей-то спины и повалилась на прозекторский стол.

– Мама! Мамочка!

Она визжала и билась и все норовила обнять ноги матери. Другие родственники оттащили ее в коридор. Оттуда раздался громкий женский плач, потом все стихло. Прошла еще минута, и Ризкин с Азарцевым вышли из секционной. Если Михаил Борисович вышел с опаской, то Володя спокойно пробирался с сумкой между людей.

– Постойте! – вдруг вскрикнула женщина в черном, та самая, по-видимому, дочь. – Постойте, вы даже не понимаете, что вы сделали! – сказала она. Михаил Борисович решил, что сейчас будет скандал и попятился в сторону. Женщина догнала Азарцева. – Знаете, мама умерла, но вы как будто мне ее вернули!..

И она опять заплакала, но уже не громко, а даже одухотворенно – так плачут в театрах и на концертах.

– ...Понимаете, мама болела больше года. Мы никого не виним, ни врачей, никого! Но вы поймите – мама болела и менялась, все время менялась. Она менялась внутренне, а внешне менялась еще больше. Она стала неузнаваемой. Она умерла вчера, но для меня она умерла уже как будто давно. Вот она лежала перед... этой процедурой, и я знала, что это она, но у меня не было никаких чувств. Я смотрела на нее и думала, что это какая-то чужая женщина. А сейчас я ее снова узнала! Это опять моя мама, моя мамочка! И мне от этого одновременно и горько, и даже как бы радостно... вы только не думайте ничего плохого, это на самом деле все ужасно, но это так, как я вам рассказала... Вы еще молоды, вы потом это поймете....

По щекам женщины катились слезы, и она их не вытирала.

– Мы понимаем, – сказал Азарцев и пошел к выходу. Какой-то мужчина догнал его и сунул деньги.

– Мне уже заплатили по договору.

– Пускай. Это еще.

Азарцев взял деньги и вышел. В коридоре он протянул купюры Ризкину.

– Возьмите, вы здесь хозяин.

– Нет-нет. Я получу свой процент от Николая. По договору, – усмехнулся Михаил Борисович, и они с Азарцевым расстались у выхода.

14

Через несколько дней, сидя в самолете, летевшем в Москву, рядом с Филиппом Ивановичем, Таня не без удовольствия вспоминала удивленное лицо мадам Гийяр, когда она сообщила, что улетает в Москву.

– У вас что-нибудь случилось? – спросила мадам Гийяр.

– Нет, ничего. У меня просто изменились планы.

– Мне очень жаль, – сказала ей мадам Гийяр, – снимая с носа и протирая свои дорогие очки. – Мне казалось, вы претендуете на то, чтобы остаться работать у нас. Я как раз на днях собиралась предложить вам подписать контракт.

– Мне тоже очень жаль, – коротко сказала Татьяна.

– Что ж, всего хорошего. – Мадам Гийяр встала и протянула руку. Таня пожала ее спокойно, без удовольствия и без неприязни. Она почему-то чувствовала внутри себя странную силу.

– Я хотела вам сказать... – Татьяна остановилась уже у самого выхода из-за стеклянной перегородки.

– Да? – вопросительно посмотрела на нее мадам Гийяр.

– Кто-то в лаборатории роется в чужих компьютерах.

Мадам Гийяр надела опять очки и еле заметно усмехнулась.

– Мерси за информацию, – сказала она. – А я, доктор Таня, в свою очередь, давно хотела вам сказать... – мадам Гийяр сделала паузу и Таня напряглась: – Буква «G» перед моей фамилией означает имя. Женевьев. Меня зовут Женевьев Гийяр. И моя задача – организовать работу так, чтобы исследователи работали на фирму, а не на себя.

– Я поняла, – сказала Таня и вышла из стеклянного закутка.

Мадам Гийяр тут же отвернулась, будто и не прощалась с Таней, и, как всегда, уставилась на экран своего компьютера. «Больше ни за что не возьму русских, – подумала она. – Они такие непредсказуемые».

«Значит, мадам Гийяр специально держала шпиона, – подумала Таня уже в лифте. – А может, и не одного. Кто-то же ей рассказал про эту дурацкую букву «G». И она это запомнила, хотя разговор этот случился уже целый год назад».

Почему-то Татьяну совершенно не тронуло, что мадам Гийяр хотела оставить ее работать, одну из немногих! И хотя внутри шевельнулось что-то похожее на гордость, она даже засмеялась про себя – настолько эта работа стала казаться ей незначительной. А ведь Таня еще недавно так мечтала о ней!