Гностические евангелия - Элейн Пейджелс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тацит объясняет действия Нерона тем, что ему был нужен козел отпущения. Правительство могло считать христиан вне Рима — если вообще вспоминало о них — слишком незначительными, чтобы начинать против них систематические преследования. Но со времен императора Августа (27 год до н. э.-14 год н. э.), император и сенат старались подавить в Риме любых диссидентов, считавшихся потенциальным источником неприятностей: астрологов, магов, последователей иностранных религиозных культов и философов.[379] Христиане обладали всеми признаками заговорщиков. Во-первых, они называли себя последователями человека, обвиненного в колдовстве[380] и казненного за это и за государственную измену; во-вторых, они были «безбожниками», отвергавшими как «демонов» богов, защищавших судьбы римского государства — и даже гения (божественный дух) самого императора; в-третьих, они принадлежали к нелегальному сообществу. Помимо этих действий, которые полиция могла подтвердить, ходили слухи, что за их таинственностью скрывается зверство: их враги говорили, что в своих ритуалах они едят человеческую плоть и пьют человеческую кровь — практика, в которой обычно подозревали колдунов.[381] Хотя в то время ни один закон еще не запрещал обращения в христианство, любой магистрат, услышавший, что кто-либо обвинен в христианстве, обязан был провести расследование.[382] Не зная, как поступать в подобных случаях, правитель Вифинии Плиний около 112 года писал императору Траяну:
Для меня привычно, владыка, обращаться к тебе со всеми сомнениями. Кто лучше может направить меня в нерешительности или наставить в неведении? Я никогда не присутствовал на следствиях о христианах: поэтому я не знаю, о чем принято допрашивать и в какой мере наказывать… Пока что с теми, на кого донесли как на христиан, я действовал так. Я спрашивал их самих, христиане ли они; сознавшихся спрашивал во второй и третий раз, угрожая наказанием; упорствующих отправлял на казнь. Я не сомневался, что в чем бы они ни признались, но их следовало наказать за непреклонную закоснелость и упрямство… Тех, кто отрицал, что они христиане или были ими, я решил отпуститъ, когда они, вслед за мной, призвали богов, совершили перед изображением твоим, которое я с этой целью велел принести вместе со статуями богов, жертву ладаном и вином, а кроме того похулили Христа: настоящих христиан, говорят, нельзя принудить ни к одному из этих поступков.[383]
Траян одобрил подход Плиния к решению этого вопроса:
Ты поступил вполне правильно, мой Секунд, произведя следствие о тех, на кого тебе донесли как на христиан. Установить здесь какое-нибудь общее определенное правило невозможно. Выискивать их незачем: если на них поступит донос и они будут изобличены, их следует наказать, но тех, кто отречется, что они христиане, и докажет это на деле, т. е. помолится нашим богам, следует за раскаяние помиловать, хотя бы в прошлом они и были под подозрением.[384]
Но Траян советовал Плинию не принимать анонимных обвинений, поскольку «это было бы дурным примером и не соответствует духу нашего времени». Плиний и Траян соглашались, что любой, кто откажется от этого жеста лояльности, скрывает серьезные преступления, тем более, что наказанием за отказ была немедленная казнь.
Обратившийся в христианство философ Юстин смело писал императору Антонину Пию и его сыну, будущему императору Марку Аврелию, к которому обращался как к коллеге по философии и «любителю учености»,[385] протестуя против несправедливости, которую христиане терпели в судах империи. Юстин упоминает недавний случай в Риме: женщина, вместе со своим мужем и слугами принимавшая участие в оргиях, под влиянием своего учителя Птолемея обратилась в христианство и отказалась в них участвовать. Ее друзья убеждали ее не разводиться, надеясь на примирение. Но, узнав, что во время путешествия в Александрию в Египте ее муж вел себя еще хуже, чем обычно, она оставила его и потребовала развода. Отвергнутый супруг тут же выдвинул против нее обвинение, «объявляя, что она христианка». Когда она добилась отсрочки рассмотрения дела, муж обвинил в христианстве ее учителя. Выслушав обвинение, судья Урбик задал Птолемею только один вопрос, христианином ли он. Когда он признал, что он христианин, Урбик немедленно приговорил его к смерти. Услышав этот приговор, некий Люций, находившийся в зале суда, спросил судью:
«Почему ты осудил на казнь этого человека, который не виновен ни в блуде, ни в прелюбодеянии, не убийца, не грабитель или вор, и вообще не обличен в каком-либо преступлении, а исповедал только себя христианином? Ты, Урбик, судишь, как неприлично судить ни самодержцу благочестивому, ни философу, сыну кесаря [Марку Аврелию], ни священному сенату».[386]
Урбик ответил только: «и ты, мне кажется, такой же», — и когда Люций сказал: «точно», — Урбик осудил и его, и еще одного протестующего зрителя последовать на смерть за Птолемеем. Пересказывая эту историю, Юстин подчеркивает, что любой может использовать обвинение в христианстве, чтобы разрешить свой личный спор с христианином: «Поэтому и я ожидаю, что буду пойман в сети кем-нибудь из тех, о которых я упомянул, и повешен на дереве»[387] — возможно, добавляет он, одним из своих соперников в профессии, философом-киником по имени Крискент. И Юстин был прав: очевидно, именно выдвинутое Крискентом обвинение привело к его аресту, суду и осуждению в 165 году. Рустик, личный друг Марка Аврелия, который к тому времени уже унаследовал от отца титул императора, проводил суд. Он приговорил Юстина к смерти вместе во всеми его учениками, единственным преступлением которых было изучение христианской философии. Запись их суда показывает, как Рустик допрашивал Юстина:
«Где вы встречаетесь?»… «Где каждый выберет или сочтет возможным», — сказал Юстин, — «В любом случае, ты полагаешь, что мы все можем встретиться в одном месте?
Не так; поскольку Бог христиан не ограничен местом; незримый, Он наполняет небеса и землю, и верующие покланяются и прославляют Его повсюду».
Префект Рустик сказал: «Скажи мне, где вы встречаетесь? Где ты собираешь вместе своих учеников?»
Юстин сказал: «Я жил над банями некоего Мартина, сына Тимиотина, и за все время своего пребывания в Риме (уже второго) не знал другого места встречи, только там. Каждый, кто хотел, мог прийти в мое
